48 улик - Оутс Джойс Кэрол - Страница 24

Думаешь, ты не такая, как мы? Такая же!

Отталкивающе непристойные образы. Если бы я входила в попечительский совет колледжа, потребовала бы убрать картины Элка из общественных мест.

(Папа, разумеется, являлся членом попечительского совета. Но я не стала бы беспокоить его такими пустяковыми просьбами.)

Неумолимо пристальный взгляд художника-мужчины не пощадил даже относительно молодые образы. Темные складчатые мешки под глазами, сероватые зубы, оплывшие «лягушачьи лица». Конусообразные груди, впалые грудные клетки, дряблые животы, распухшие лодыжки. Если бы не отвислые груди и клочки лобковых волос в паху, и не скажешь, что это женщины. А мужчин сразу видно – по блестящим мошонкам, похожим на зоб.

Кто эти люди, кто отважился позировать Элку? Должно быть, его друзья или знакомые: Харви, Миллисента, Элла, Отто, Мика.

Явно не профессиональные натурщики и натурщицы. Но зачем они вообще согласились позировать Элку? Как можно решиться на такое самонаказание?

И все же, пожалуй, «Портреты смертных» были выполнены искусно. Элк обладал проницательностью художника, хотя и злонамеренного, а также техническими навыками для реализации своего видения. Такая предельная точность, реализм крупным планом, словно через мощный телескоп. Должна признать, что сама я так никогда бы не смогла.

Не исключено, что М., пусть и неохотно, восхищалась Элком, невзирая на имеющиеся между ними различия. Наверняка этот хвастливый «мачо» вызывал у нее отвращение, но именно он сам, а не его работы. Я знала, что М. нравились художники, совсем непохожие на нее, – О’Кифф[27], Хоппер[28], Ротко[29], Пикассо, Матисс[30].

Я стояла почти вплотную к портрету Харви, и мне казалось, что я вижу, как от моего дыхания едва заметно шевелятся седые волоски на его упитанной груди. А свисающие гениталии с блестящей кожей, находившиеся прямо у моей левой ладони, были выписаны столь пугающе натуралистично, столь непристойно, что меня аж передергивало от неловкости…

– Эй! Привет.

Вздрогнув, я обернулась: прямо у меня за спиной стоял Элк, очень довольный собой.

– Так и думал, что это вы, мисс Фулмер. Джорджия? Джорджина? Мне показалось, что я увидел вас в коридоре.

Я смутилась, хотела только одного – уйти с этой выставки. Сбежать!

Но в то же время подумала: «Надо же, он переспросил, как меня зовут. Значит, я вызываю у него интерес».

– Зовут меня Джорджина, если вас это интересует, – сухо ответила я, хотя чувствовала, что краснею.

– Ага, Джорджина. Одно из редких офеминизированных мужских имен, которое звучит более мужественно, чем оригинальное имя. Джордж – обычное имя, легко забывается. Джорджина звучит солидно.

«Солидно». Кажется, я поняла, что имел в виду Элк. Не «тяжеловесно», не «несуразно», а значительно, с достоинством.

(Должна признать, что никогда прежде я не задумывалась об этом. Мне казалось, мое имя мне подходит, будто создано для меня – этакого грузного динозавра, бесполого несуразного существа.)

(Мне ужасно не нравилось, что это имя – женский вариант мужского, хотя меня, я знала, нарекли в честь какой-то женщины. Еще одно оскорбление.)

Наверное, Элк сидел в своей мастерской и нервно, нетерпеливо ждал, когда кто-нибудь, помимо студентов, пройдет по коридору в безлюдный холл, чтобы посмотреть выставку.

В лице Элка я увидела некоторое волнение, некий блеск предвкушения. Мой чувствительный нос уловил исходивший от него едва ощутимый запах виски.

– Мне лестно, что вы проявили интерес к моему творчеству. Знаете, несколько «Портретов смертных» хранятся в частных коллекциях – в Авроре, а также в Итаке. Музей правительства штата приобрел у меня большую картину. Музей в Корнинге планирует купить мою работу. У вас есть вопросы о «Портретах смертных»? При создании «Харви» я использовал специальную кисть, чтобы передать текстуру кожи, ее цвет. Я вообще-то смешиваю краски сам.

Элк говорил оживленно, был многословен, открыт для общения, охотно демонстрировал свое публичное «я», упиваясь проявленным к нему вниманием. Наверняка не искушенные в вопросах искусства женщины сочли бы его привлекательным.

Но я к ним не относилась. И не желала выслушивать его напыщенные речи. Сказала Элку, что не располагаю временем. Меня дома ждут. Я и вправду уже припозднилась.

Но Элка это не смутило. Он по-приятельски последовал за мной к выходу. Крупный мужчина, шел он довольно проворно, будто медведь на задних лапах. Словно давней подруге, доверительно сообщил, что на него оказали влияние английский художник Люсьен Фрейд[31] с его «беспощадным взглядом», а также Фрэнсис Бэкон[32].

– Я считаю, что мы образуем единую триаду. Историки искусства это отметят. В середине XX века Фрейд и Бэкон были пионерами стиля, который можно назвать «кошмарное сверхнатуралистичное изображение человеческого тела», а в конце ХХ века Элк развил это видение до его эстетического завершения. И даже пошел чуть дальше!

Какой бесстыдный эгоизм! Фрейд, Бэкон, Элк – через запятую.

– Как и Фрейд с Бэконом, на ранних этапах своего творчества я пережил нападки мещан, – продолжал Элк, – даже, пожалуй, нападки более яростные, поскольку я избрал местом проживания провинциальный городок. Поступали жалобы от нескольких членов попечительского совета колледжа: они называли мои работы «безнравственными», «непристойными», «противными духу христианства». Но у меня пожизненный контракт, они не смеют меня уволить. Это крайне негативно отразилось бы на репутации колледжа Авроры. Принято считать, что здесь учатся только самые лучшие студенты, хотя известно, что треть набора составляют родственники его выпускников, – фыркнул Элк с задумчивым видом.

Мы вышли на улицу. Я остро сознавала, что Элк идет рядом – внушительная фигура в заляпанном краской комбинезоне. Его волосы развевались на ветру, как у викинга из телесериала. Студенты старших курсов, встречавшиеся нам на пешеходных дорожках, бросали на нас любопытные, озадаченные взгляды. Двое или трое поприветствовали его: «Здравствуйте, профессор Элк», даже не замечая, какое дурацкое у художника имя.

Получалось, что чем больше времени проводишь в обществе этого человека, тем менее глупым он кажется. Происходило некое размывание, истирание восприятия глупости, если объект насмешек никак не реагировал на них.

Поглаживая бакенбарды, Элк рассуждал о «врагах-мещанах» – «извечных противниках художника» и «особых трудностях в изображении обнаженной натуры».

– То, что обычным людям кажется уродливым, художник с воображением преобразует в красоту. Если встать совсем близко к моим портретам (как, я видел, это сделали вы, Джорджина), вы становитесь с ними единым целым. Вы уже не просто зритель – спокойный, отстраненный, – как в случае со скульптурами М. Мое искусство приглашает вас стать частью картины, наступает осознание, что вы такой же человек, как фигуры на полотне, – простой смертный.

– Но… зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем осознавать, что ты обычный человек, тем более «смертный»? Лично я не хочу.

Я рассмеялась – нервно, взволнованно. Близость Элка меня возбуждала, подзадоривала. Как и сам Элк, я чувствовала себя дерзкой, безрассудной.

– Ага! Значит, вы, как и ваша сестра, боитесь человеческого тела – так? Вы боитесь женского тела или мужского? Или и того, и другого?

– Ни того, ни другого.

– Вот как! «Ни того, ни другого», – повторил мои слова Элк своим низким хрипловатым голосом, в котором мне послышалось сдержанное одобрение.

Раньше никто со мной так не разговаривал. Малейший намек на то, что, по мнению авторитетного человека, Дж., возможно, производит более сильное впечатление, чем М.