Испытай себя - Френсис Дик - Страница 16

Неожиданно ее глаза сверкнули злобой:

— Он заслуживает большего.

— Ах.

— Что вы подразумеваете под своим «ах»?

Я выдержал паузу, рассматривая своеобразную обстановку этой конторы: сочетание былого величия классического декоративного стиля с нагромождением каких-то ультрасовременных стеллажей для книг, регистраторов для бумаг, шкафов, ксерокса, факса, компьютера, телефонов, огромного сейфа, телевизора, принтера, картонных коробок, толстой, примерно мне по колено, подшивки газет и уже знакомой мне доски из пробкового дерева с красными чертежными кнопками. Мое внимание привлек старинный двухтумбовый стол с приставленным к нему поистине безразмерным кожаным креслом. Это уже владения Тремьена, подумал я. Пол был устлан красочными персидскими коврами в каких-то фантастических узорах, которые почти полностью покрывали старый серый палас. Стены были увешаны картинами с изображением берущих препятствия и финиширующих лошадей, а одна из панелей была превращена в вешалку, на которой красовались сверкающие жокейские костюмы.

Свое визуальное турне я закончил там же, где в начал: на мордочке Ди-Ди.

— Чем больше вы будете мне помогать, — наконец изрек я, — тем больше шансов на успех книги.

— Не вижу никакой логики.

— Тогда сформулируем иначе: чем больше вы будете мне мешать, тем меньше шансов на успех" книги.

Она уставилась на меня, в глазах читалась явная неприязнь, мои логические пассажи никак не отразились на ее лице.

Ей где-то около сорока, предположил я. Худощавая, но не сухая, насколько можно было судить по формам, вырисовывавшимся через свитер. Чистая кожа, коротко подстриженные волосы, простые черты лица, розовая губная помада, никаких дорогих побрякушек, маленькие сильные руки. Общее впечатление замкнутости, готовности к отпору. Возможно, это уже выработанная привычка, возможно — результат работы того дерьмового жокея-любителя, который обошелся с ней по-свински.

— Как долго вы здесь работаете? — бесстрастным голосом спросил я.

— Около восьми лет, — последовал четкий ответ.

— Мне понадобятся альбомы с вырезками, — приступил я к делу.

Она слегка улыбнулась.

— Их нет. Ни одного.

— Должны быть. Тремьен говорил мне об этом, — обескураженно запротестовал я.

— Вырезки хранятся не в альбомах, а в коробках, — объяснила она, повернув голову в сторону одного из шкафов. — Там вы все найдете. Дерзайте.

Я подошел к шкафу и открыл окрашенные в белый цвет дверцы. Все полки сверху донизу были уставлены стандартными коробками, наподобие коробок для рубашек, однако дюймов на восемь глубже. На каждой из них чернилами была проставлена дата.

— Последний раз я перекладывала вырезки в новые коробки три или четыре года назад, — подала голос Ди-Ди. — Старые уже начинали рассыпаться. Газетная бумага пожелтела и стала ломкой. Увидите сами.

— Могу я забрать все это хозяйство в столовую?

— Все, что пожелаете.

Я подхватил четыре коробки и уже направился к выходу, как вдруг обнаружил, что Ди-Ди следует за мной.

— Подождите, — сказала она, когда мы очутились у дверей в столовую. — Красное дерево легко поцарапать.

Она подошла к большому встроенному шкафу и из его недр извлекла полотнище зеленого сукна, которое тут же расстелила на огромном пространстве овального стола.

— Теперь можете здесь работать.

— Благодарю.

Я положил коробки и отправился за следующей порцией. Ди-Ди тем временем вернулась за свой рабочий стол и развила бурную деятельность, которая в основном состояла из бесконечных телефонных переговоров. Я перетаскал все коробки и под аккомпанемент телефонных звонков, доносящихся из конторы, начал располагать материалы в хронологическом порядке. Затем взялся за первую коробку, по дате на которой понял, что документы, находящиеся в ней, восходят к временам, когда Тремьен еще не мог быть тренером, поскольку был ребенком.

Ветхие, пожелтевшие клочки бумаги поведали мне, что мистер Локсли Викерс из Шеллертона, графство Беркшир, приобрел шестилетнего жеребца по кличке Триумфатор за баснословную сумму для лошадей, участвующих в состязаниях по стипль-чезу, — двенадцать сотен гиней. Ошеломленный репортер писал, что за такую и даже за меньшую сумму можно купить дом.

Улыбнувшись, я поднял глаза и увидел Ди-Ди, которая в нерешительности топталась в дверях.

— Я разговаривала с Фионой Гудхэвен, — отрывисто сказала она.

— Что с ней?

— Все в порядке. И кажется, благодаря вам. Почему вы ничего не сказали мне о том, что спасли людей?

— Не считал, что в этом есть необходимость.

— Вы в своем уме?

— Ну хорошо. В какой мере это важно в контексте того, смогу я или не смогу хорошо написать биографию Тремьена?

— Боже милостивый!

Она вышла, но тут же вернулась.

— Если вы повернете тот термостат, — показала она, — то будет теплее.

Прежде чем я успел ее поблагодарить, она вновь выскользнула из комнаты. Я же пришел к выводу, что мне предложен мир или, по крайней мере, временное прекращение боевых действий.

Тремьен вернулся вовремя. Я услышал его раскатистый голос, доносящийся из конторы, — он говорил с кем-то по телефону. Затем появился сам и сообщил мне, что пропажа лошади обнаружилась.

— Этот конек спустился с холма, он из соседней деревушки. Хозяева высылают за ним фургон. А как ваши дела?

— Читаю о вашем отце.

— Был явно не в своем уме. У него была навязчивая идея — знать, как то, что он съест, будет выглядеть у него в желудке. Он заставлял прислугу готовить все вдвойне, класть предназначенную ему еду в ведерко и все это смешивать. Если папаше не нравился вид этого месива, он не ел. Доводил поваров до исступления.

Я рассмеялся.

— А ваша мать?

— К тому времени она отправилась на погост. Пока она была жива, он не был таким сумасбродом. Рехнулся он позже.

— А сколько вам было лет, когда... э... она отправилась на погост?

— Десять. Столько же, сколько и Гарету, когда смоталась его мать. Можете не сомневаться, я знаю, что значит быть в шкуре Гарета. Только его мамочка жива и невредима, иногда они даже видятся. Свою же мать, справедливости ради стоит заметить, я почти не помню.

— Насколько глубоко я могу влезать в вашу жизнь? — спросил я после некоторой паузы.

— Спрашивайте обо всем. Если я не захочу отвечать, то так и скажу.

— Хорошо. Тогда... вы сказали, что ваш отец получил наследство. Он... что... оставил его вам?

Тремьен зашелся каким-то горловым смехом.

— Наследство семьдесят или восемьдесят лет назад — сейчас уже не наследство. Но в некотором роде оставил, да. Этот дом. Научил меня некоторым принципам ведения хозяйства, которые перенял у своего отца, но вряд ли когда-либо сам использовал. Отец транжирил, дед копил. Я больше пошел в деда, хотя никогда его не знал. Иногда я говорю Гарету, что мы не можем позволить себе мотовства. Я не хочу, чтобы он вырос транжирой.

— А Перкин?

— Перкин? — Тремьен недоумевающе посмотрел на меня. — Перкин вообще ничего не смыслит в хозяйстве. Живет в своем собственном мире. Говорить с ним о деньгах совершенно бессмысленно.

— Чем же он занимается? — переспросил я. — В этом своем собственном мире?

По выражению лица Тремьена мне стало понятно, что он не очень хочет распространяться насчет увлечений сына, однако где-то в "глубине глаз я прочитал нескрываемую гордость.

— Он мастерит мебель. Сам делает эскизы и потихоньку мастерит. Сундучки, столики, ширмочки — все, что угодно. Через две сотни лет его поделки станут антиквариатом. Вот вам его чувство собственности. — Тремьен вздохнул. — Впрочем, лучшее, что он сделал, так это то, что женился на такой чудесной девушке, как Мэкки. Она иногда продает, причем не без выгоды, его творения. Перкина же всегда обдуривают. В денежных вопросах он абсолютно безнадежен.

— Главное, что он обрел счастье в своей работе. Тремьен никак не отреагировал на мое замечание относительно счастья в работе. Вместо этого он спросил: