Тайна жизни: Как Розалинд Франклин, Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик открыли структуру ДНК - Маркел Ховард - Страница 31

На второй неделе января Калькар и Райт ускользнули на десять дней в Норвегию. По возвращении Калькар перебрался в квартиру Райт. 22 марта Уотсон сообщил Максу Дельбрюку о копенгагенской драме: «Думаю, я могу нарушить молчание, которые мы считали обязанными хранить… Герман, к моему величайшему изумлению, сказал мне, что влюблен в Барбару и не знает, что дальше будет с Випс, Барбарой и с ним самим». По его словам, несколько недель до этого Калькар очень плохо выглядел, по-видимому, из-за недосыпания и беспорядочного питания, и сам у себя диагностировал туберкулез. Уотсон писал: «В этом состоянии он поведал практически всем друзьям о своих чувствах. Нам остается неизвестной реакция Барбары. Она выглядит очень несчастной, но не станет ничего ни с кем обсуждать»{373}.

Глубоко разочарованный поведением Калькара, Уотсон с трудом находил слова, чтобы описать нездоровую атмосферу, сгустившуюся в лаборатории в этот период, и отметил, что его руководитель «не способен ни на что нормально реагировать, и это привело к полному упадку духа у сотрудников, так что два месяца никто практически не работал». Уотсон и Стент спасались, целыми днями пропадая в Государственном институте сывороток. Однако история уже стала известна, ее обсуждало все научное сообщество Копенгагена. Уотсон писал:

Однако Райт, не успев упаковать чемоданы, узнала, что беременна. Теперь Випс Калькар только и оставалось, что согласиться на развод.

Когда в декабре Калькар предложил Уотсону присоединиться к нему и Райт в Неаполе в мае следующего года, тот и подумать не мог, что ему предлагается стать прикрытием, ведь ничего еще не было известно. Калькар скрыл, что снял романтическую виллу для двоих с видом на Неаполитанский залив, тогда как Уотсону предоставлялось найти себе пристанище в одном из старых пансионов возле Зоологической станции. Эта уловка – пригласить двух новых сотрудников для своих исследований – создавала впечатление, что в его поездке в Неаполь нет ничего сомнительного. Забавно, что открытие двойной спирали ДНК началось с соединения Калькара и Райт{375}.

Зоологическая станция в Неаполе была основана в 1872 г. немецким натуралистом Антоном Дорном, последователем Чарльза Дарвина и Эрнста Геккеля. Биологи его поколения считали главной своей задачей подкрепить теорию эволюции Дарвина научными фактами{376}. Как и многих других океанологов, его привлекли богатая подводная жизнь и благодатный климат Неаполитанского залива. Щедро расточая тевтонское очарование, Дорн убедил городской совет предоставить превосходное место в центре парка Вилла Комунале для строительства задуманной им зоологической станции.

Дорн выстроил роскошное здание с великолепным аквариумом на первом этаже, чтобы привлекать публику и обеспечить постоянный источник дохода для финансирования своего начинания. На остальных этажах разместились лаборатории, функционировавшие по системе международного научного сотрудничества, создателем которой считается Дорн. Согласно этой системе, ежегодный членский взнос давал университетам, или научным обществам, или иным организациям, занимающимся исследовательской деятельностью, из разных стран право командировать на станцию для работы одного ученого, получавшего готовое оборудование, препараты, квалифицированный подсобный персонал и возможность живого научного общения. Каждый вечер работавшие здесь исследователи заполняли заказы на всевозможных морских обитателей, которых хотели изучать, и ранним утром следующего дня флотилия рыбачьих лодок Зоологической станции отправлялась их ловить и доставляла в лаборатории{377}. В числе множества участников этой системы был и Институт цитофизиологии Копенгагенского университета{378}.

В 1909 г. Антона Дорна сменил его сын Рейнхард, которому досталось ликвидировать ущерб, причиненный двумя мировыми войнами. С 1947 г. благодаря гранту ЮНЕСКО в размере 30 000 долларов на Зоологической станции в Неаполе проходили ежегодные симпозиумы по темам, связанным с генетикой и эмбриологией, на которые съезжались ведущие биологи Европы{379}.

Хотя Неаполь славится солнечной погодой, Уотсон там первое время постоянно мерз. Он не проявил никакого интереса к океанологии и с трудом выносил вечно гулявшие по станции сквозняки, не говоря уже о своей плохо отапливаемой обветшавшей комнате на верху шестиэтажного дома XIX в.{380} Убожество послевоенного Неаполя с его узкими кривыми улочками, мощенными булыжником, произвело на него отталкивающее впечатление. В письме родителям от 17 апреля 1951 г. Уотсон рассказывает: «Неаполь совсем не похож на Милан. Несмотря на расположение в красивом месте у воды и величественную громаду Везувия, это невероятно уродливый город – как по внутренним причинам, так и вследствие военного урона. Он весь как трущобы, и люди здесь живут в полной нищете, ютясь в лачугах, в сравнении с которыми негритянский район Чикаго почти привлекателен. Город велик (больше 1 000 000 жителей) и очень грязен»{381}. А 30 апреля того же года Уотсон написал сестре, что обжился в Неаполе, и неохотно признал: «Хотя здешние люди все на одно лицо и очень грязные, у них своя культура, вовсе не безнравственная». По выходным Джеймс совершал вылазки на Капри, в Сорренто и Помпеи, и, когда в середине мая приехала сестра, он водил ее по местным достопримечательностям со знанием дела.

Согласно документам станции, Райт и Калькар изучали метаболизм пуринов в икре морского ежа, а Уотсон занимался библиографической работой{382}. Он сообщил сестре: «Большую часть времени я читаю и пишу. Я уже так давно не брался за свою диссертацию, что теперь могу писать ее, не умирая от скуки»{383}. Он имел свободный доступ в библиотеку станции, располагавшую богатыми фондами: свыше 40 000 книг плюс все ведущие журналы по биологии, выходящие на английском, итальянском и немецком языках. Многие периодические издания имелись начиная с самого первого номера, так что в них можно было найти все статьи раннего периода генетики{384}. Высоко над стеллажами, среди фризов и пилястров работы скульптора Адольфа фон Гильдебранда, красовались четыре яркие фрески немецкого художника-символиста Ханса фон Маре, изображающие, по словам творца, «очарование жизни в море и на берегу»{385}.

В это время Уотсона беспокоили виды на будущее. Он мечтал открыть «тайну жизни», но пока не имел никаких достойных идей{386}. Между размышлениями он наконец переделал статью, которую они с Оле Молё написали зимой 1950/51 года; все ее варианты они послали в Пасадену на редактуру Максу Дельбрюку, который затем способствовал ее публикации в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences. В этой работе Уотсон и Молё пометили радиоактивным изотопом фосфора родительские фаговые частицы, так что он включился в ДНК, и затем выделили меченую ДНК из потомства. Они надеялись, что у них получился новый вариант знаменитого эксперимента Эвери. Однако, поскольку выход радиоактивного фосфора составлял лишь около 30 %, Дельбрюк исправил в статье «генетический материал» на «вирусную частицу». Это означало, что в 1951 г. мировой авторитет в области генетики вирусов не считал, что вирусные гены – это ДНК{387}.