Роман с кокаином - Агеев Марк - Страница 36

Но не только главная мысль, общая структура, объем роднят агеевское произведение с романами Набокова: в «Романе с кокаином» рассыпан ряд побочных тем, отдельных описаний, мелких штрихов, которые носят явно набоковский отпечаток. Приведем здесь некоторые из этих тематических перекличек.

1. В «Подвиге» герой Мартын Эдельвейс, прибыв в Лондон, решает не ехать сразу в ожидавшую его русскую семью, а провести ночь с первой встречной, не проституткой, но уступчивой женщиной, и получает от этого «дебоша» полное удовольствие, несмотря на то что встречная крадет под утро десять фунтов из его бумажника: «Когда же он вышел из гостиницы и пошел по утренним просторным улицам, то ему хотелось прыгать и петь от счастья».

В «Романе с кокаином» Вадим Масленников подробно объясняет нам, почему он не ходит к проституткам — ради самолюбивого удовлетворения «получить бесплатно то самое, что они предлагают приобрести за деньги», затем описывает поиски встречной женщины и ночь, после которой «чувствовал себя так изумительно хорошо, так чисто, точно внутри у меня вымыли».

2. Первая часть (кстати, это деление на части, а не на главы характерно для Набокова) оканчивается блестяще развернутым уподоблением человеческих отношений с шахматной игрой (воздать должное противнику). И не без боязни ли быть узнанным автор считает нужным заявить, что он совершенно в шахматах не разбирается? Сходным образом, но чистой игры ради, он заявляет в «Look at the Harlequins!», что «ничего не знает о бабочках», хотя всем известно, что Набоков в этой области был большим специалистом.

3. В «Романе с кокаином» имеется энергичное порицание антисемитизма. Почти во всех своих романах Набоков проходится насчет этой мещанской слабости некоторых русских кругов, особенно в эмиграции. У Агеева антисемитизм разоблачает русский, гимназист Буркевиц, в ответ еврею Штейну, слабо защитившемуся от антисемитской выходки соклассников. По острой своей афористичности эта отповедь заслуживает быть приведенной целиком:

«Антисемитизм вовсе и не страшен, а только противен, жалок и глуп: противен, потому что направлен против крови, а не против личности, жалок, потому что завистлив, хотя желает показаться презрительным, глуп, потому что еще крепче сплочает то, что целью своей поставил разрушить».

4. Набоков не скупится во всех своих вещах на язвительные замечания по адресу советского строя, который он, равнодушный к политике, ненавидел всеми силами своей души. (Даже во время второй мировой войны он не поддался на сусально-патриотические настроения многих эмигрантов.) «Роман с кокаином» не прошел мимо этой темы: в финале Вадима Масленникова доставляют в бредовом состоянии в госпиталь. «Его могла бы спасти хорошая психиатрическая санатория, попасть в которую, однако, в нынешнее социалистическое время не так-то легко. Ибо теперь, при приеме больных, руководствуются не столько болезнью больного, сколько той пользой, которую этот больной принес, или на худой конец принесет революции». Нужна протекция, Масленников узнает случайно, что его участь зависит от бывшего товарища по гимназии Буркевица, ставшего революционером и крупным коммунистическим начальником (факт маловероятный, поскольку ему всего лишь 20 лет, но Набоков редко заботился о правдоподобии развязок). Масленников немедля обращается за помощью к Буркевицу, но тот ему отказывает. Этот отказ — последняя и прямая причина гибели Вадима: он умышленно отравляет себя сверхдозой. Последние слова, «нацарапанные скачущими буквами» на рукописи, оставленной Масленниковым, «Буркевиц отказал», служат эпиграфом к повести. Так несколько искусственно, что для Набокова обычно, конец связуется с началом, а заодно посрамляется советская власть с ее псевдогуманистическим идеалом и жестокостью на деле. Отказ Буркевица — иллюстрация проклятых мыслей Вадима, который приходит к заключению, что всякое движение к добру влечет за собой обратным ходом, как в качелях, еще большее движение ко злу. Тем самым, горе «пророкам человечества», в частности социалистическим, но не им одним.

5. Порицание пошлости, которое вкладывается в уста Буркевицу, почти дословно напоминает определение пошлости в английской монографии Набокова о Гоголе:

«…болезнь… которая в нынешнюю эпоху технических совершенствований уже повсеместно заразила человека. Эта болезнь — пошлость. Пошлость, которая заключается в способности человека относиться с презрением ко всему тому, чего он не понимает, причем глубина этой пошлости увеличивается по мере роста никчемности и ничтожества тех предметов, вещей и явлений, которые в этом человеке вызывают восхищение».

Знаменательно, что единственное литературное имя, упоминаемое в «Романе с кокаином», — Гоголь. Гоголь упоминается дважды, и оба раза по-набоковски. Сначала московский памятник Гоголю, что как раз характерно для набоковского письма: почти во всех его городских пейзажах стоит какой-нибудь памятник, который своим несоответствием живой жизни привлекает внимание героя. «Гигантские канделябры по бокам гранитного Гоголя тихо жужжали: „…А когда мы проходили мимо, — с острого, с каменного носа отпала дождевая капля, в падении зацепила фонарный свет, сине зажглась и тут же потухла“». Ср. в «Подвиге»: «Мартын отметил, что у каменного льва Геракла отремонтированная часть хвоста все еще слишком светлая…» В конце своих записок Вадим Масленников сравнивает свое душевное состояние кокаиномана «с состоянием Гоголя, когда последний пытался писать вторую часть „Мертвых душ“. Как Гоголь знал, что радостные силы его ранних писательских дней совершенно исчерпаны, и все-таки каждодневно возвращался к попыткам творчества, каждый раз убеждался в том, что оно ему недоступно, и все же (гонимый сознанием, что без этого радостного горения — жизнь теряет для него смысл) эти попытки, несмотря на причиняемое ими мучительство, не только не прекращал, а даже, напротив, их учащал, — так и он, Масленников, продолжает прибегать к кокаину…», — разве не слышится в этой блестящей, мастерски построенной фразе, обличающей не только нутряное знакомство с Гоголем, но и желание принизить его религиозную драму, голос не какого-то Агеева, похоронившего себя в Константинополе, а самого Набокова, поставившего все свое творчество под знаком автора «Шинели» и написавшего о нем единственную свою литературоведческую книгу?

6. Все поклонники Набокова знают, какое место занимает в его жизни и творчестве — спорт. Нет книги, где не шла бы речь о велосипеде, боксе, теннисе, футболе… В «Романе с кокаином» тема спорта подана гротескно в кошмарном сне Вадима Масленникова, произносящего перед аудиторией увечных и уродов красноречивую речь о пользе спорта и о пошлости обожания спортсменов и их здоровых ляжек…

Приемы

Эту игру в тематические переклички мы могли бы продолжить. Однако не только темы определяют беллетристическое произведение, но не в меньшей мере и их исполнение: приемы, стиль, язык.

По крайней мере три структурных приема, использованных в «Романе с кокаином», носят безусловно набоковский характер:

1) Разрыв между Соней и Вадимом обозначен вставкой длинного, рассудочного письма Сони, занимающего целую главку: «Мне тяжко, мне горько подумать, и все же я знаю, что это мое последнее письмо к тебе…» Точно к такому же приему прибег Набоков под конец жизни в англоязычном романе «Look at the Harlequins!» для обозначения разрыва между Annette и Vadim'oм. Письмо Annette занимает главку, выделено курсивом и, что поразительно, начинается в тех же выражениях, что письмо Сони: «The step I have taken, Vadim, is not subject to discussion. You must accept my departure as a fail accompli».

2) Кульминационной точкой в «Романе с кокаином» следует признать двойной кошмар Вадима Масленникова, в котором он, весь пронизанный слабостью и страхом, дважды видит смерть матери, сначала от штыка стражника, приставленного к матери им самим, а затем через самоповешение. Как не вспомнить при чтении этого кошмара философию сна, набросанную Набоковым в романе «Приглашение на казнь». «Я давно свыкся, — говорит Цинциннат, — что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, ее преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе, в очень смутном, разбавленном состоянии, — больше истинной действительности, чем наша хваленая явь…»