Текущая реальность (СИ) - Зеленин Сергей - Страница 60

Он был высок и строен, со светлыми волосами и блеклыми голубыми глазами. Потом я узнал, что он отъявленный садист, даже среди своих уже известный под именем: «Мясник». Так я повстречался с капитаном СС Эдуардом Рошманном…».

«…Единственные ворота стояли на северной стороне, а около них – две сторожевые башни с эсэсовцами. От ворот прямо к середке гетто шла «Масе калну иела», или «Маленькая холмистая улица». Справа от нее - площадь, где заключенным объявляли наказания, проводили переклички, выбирали, кого послать на тяжелые работы, а кого повесить. Посреди площади стояла виселица о восьми стальных крюках. Она никогда не пустовала. Каждый вечер вешали, но часто крюков не хватало, и людей казнили в несколько заходов, пока Рошманн не оставался доволен своей работой.

Раньше в лагере были местные польские евреи. Когда привезли нас, коренных евреев там осталось чуть больше сотни: меньше чем за три недели Рошманн и его заместитель Краузе уничтожили их почти полностью.

После нас эшелоны с людьми стали приходить ежедневно, но население лагеря не увеличилось, так как до прибытия каждого нового поезда, часть из заключенных уничтожали, чтобы освободить место для новичков.

Каждое утро обитателей лагеря, а это были в основном мужчины – женщин и детей убивали гораздо чаще, – собирали на Оловянной площади тычками прикладов в спину. Начиналась перекличка. Имен не называли, просто пересчитывали и делили на рабочие группы. Изо дня в день почти всех мужчин, женщин и детей строили и гнали в построенные неподалеку мастерские на двенадцать часов подневольного труда.

Будучи архитектором, ещё в самом начале я солгал, сказав что раньше работал плотником. Расчёт оказался верен: плотники нужны везде, и меня отправили на ближайшую лесопилку, где из местных сосен делали сборные блиндажи для солдат.

Работали мы до изнеможения. Случалось, падали даже самые крепкие – лесопилка стояла в низине, на холодном сыром ветру, дующем с побережья.

Утром до марша на работу нам давали пол-литра так называемого супа – воды, в которой изредка попадались картофелины, – и еще пол-литра его же с куском черного хлеба по вечерам, когда мы возвращались. Но если кто-то приносил в лагерь еду – чтоб подкормить родственников, его на вечерней перекличке вешали на глазах у всех…».

«…С наступлением осени, потом зимы жизнь в лагере становилась все хуже и хуже.

К концу зимы я понял, что долго не протяну. Голод, холод, каторжный труд и ежедневные зверства превратили мое некогда сильное тело в мешок костей. Из осколка зеркала на меня смотрел изможденный, небритый старик с воспаленными глазами и впалыми щеками. Недавно мне исполнилось тридцать три, но выглядел я вдвое старше. Как и все остальные.

Я видел, как полегли в могилы десятки тысяч людей, как сотнями узники умирали от холода и непосильной работы, как их расстреливали, пороли или избивали до смерти. Протянуть даже пять месяцев, что удалось мне, считалось чудом. Жажда жизни, вначале одолевавшая меня, постепенно исчезла, осталась лишь привычка к существованию, которое рано или поздно оборвется…».

«…И меня вновь появилась цель в жизни: я поклялся самому себе, выжить во что бы то ни стало и рассказать всему миру про творящиеся здесь зверства. И ля того чтоб выжить, вскоре после возвращения к работе я решил, стать «капо» - охранником то есть.

Решиться на такое было нелегко – «капо» гнали заключенных на работу и обратно, а нередко и на казнь. Мало того, они были вооружены дубинками и зачастую на виду у эсэсовцев били своих же бывших товарищей, чтобы те работали еще усерднее. И все же улучив первый же подходящий случай, первого апреля 1940-го года я обратился к шефу «капо» с просьбой взять меня к себе на службу. Тот согласился, так как несмотря на лучший паек, менее скотскую жизнь и освобождение от каторжной работы, туда шли очень немногие и ему всегда не хватало людей».

Летом 40-го года евреев привозили со всех стран Европы столько много, что прямо на железнодорожной станции отбирали всех непригодных к тяжёлой работе - большинство женщин и почти всех детей, всех без исключения стариков, больных или хилых и слабых, отвозили к оставшимся после польской армии противотанковым рвам и там расстреливали из пулемётов.

Мы и не видели этих людей, лишь привозимое на грузовиках и вываливаемое прямо на площади их пожитки и имущество. Так делалось всегда. Перед самой казнью всех приговоренных к смерти раздевали донага, их вещи собирали, сортировали и отправляли обратно в Германию.

Получались целые кучи, из которых все складывали отдельно – обувь, носки, белье, брюки, платья, пиджаки, помазки, очки, вставные челюсти с золотыми зубами, обручальные кольца, перстни, шапки и прочее…

Золото, серебро и драгоценные камни собирал лично Рошманн».

«…В тот день, в последний месяц августа 1940-го года из Терезинштадта, концлагеря в Богемии, пришел еще один большой транспорт. Я был на железнодорожной станции у участвовал в сортировке прибывших на тех кому предстояло умереть через пару часов, а кому смерть откладывается на несколько дней, недель а если повезёт – на пару месяцев.

Эсэсовцы во главе с Рошманн выбирали, кого расстрелять во рву, а кого отправить в лагерь. «Капо» лишь отводили людей в разные колонны.

Одна из новоприбывших женщин привлекла мое внимание. Что-то в ее облике показалось мне знакомым, хотя она была истощена, высохла, словно щепка, и не переставая кашляла.

Рослый эсэсовец подошел, ткнул ей в грудь плетью, ею же показал на колонну отправляемых на расстрел и двинулся дальше. Я и ещё один «капо» подошли и схватили её за руки…

Вдруг она обернулась ко мне:

- Соломон?!

- Эстер?

Мы ошеломленно уставились друг на друга.

За спиной послышались чьи-то шаги, а «капо» рядом с нами вытянулся, сорвав с головы фуражку. Понимая, что подходит эсэсовец, я проделал то же самое. Женщина по-прежнему смотрела на меня не мигая. Эсэсовец вышел вперед. Это был капитан Рошманн.

Он выцветшими голубыми глазами взглянул на меня:

– Что-то ты не спешишь, Таубер. Не оживить ли тебя немного сегодня вечером?

«Оживление» на лагерном жаргоне означало порку плетьми.

Эстер по-прежнему смотрела на меня не мигая, как будто больше ничего не замечая.

Рошманн бросил взгляд на женщину, заподозрил что-то, прищурился и расплылся в хищной улыбке:

– Ты знаком с ней? 

Проглотив комок в горле, я с большим трудом ответил:

– Да, господин капитан.

– Кто она?

Я не мог говорить. Губы словно склеились.

– Может, это твоя жена? 

У меня хватило сил лишь кивнуть. В ответ Рошманн улыбнулся еще шире и сказал своим громилам:

- Господа! Такого представления здесь ещё не было! Прекрасно. Проводишь её до рва и там поможешь раздеться. Или забыл уже как это делается?

Эсэсовцы загоготали, отпуская похабные шутки в наш адрес.

Колонна приговорённых к немедленной смерти уже была построена.

Я медленно протянул левую руку, как это делал всегда перед прогулкой… Эстер привычно оперлась на нее – как тогда там в Берлине… В той – в настоящей жизни.

И мы пошли позади всех».

«…Когда мы подошли к рвам, первую партию уже расстреливали – слышались пулемётные очереди, которые не могли заглушить предсмертные крики казнимых. На полянке перед рвами валялись ворохи носимых вещей.

Эстер всё поняла, взглянула на меня и две слезинки, по одной из каждого глаза, скатились у нее по щекам. Она так ничего и не успела сказать.