Дело султана Джема - Мутафчиева Вера - Страница 99

Оставив Джема в замке, мы удалились. Я – последним, чтобы запереть его на ключ. Мне почему-то было страшно бросить его просто так на произвол судьбы, как ненужную вещь.

Два раза повернул я ключ в двери подвала и бегом бросился догонять своих товарищей. Думаю, вы понимаете мое состояние.

Рыцари шли в ногу, как ходят все солдаты на земле. Не молчали и не разговаривали – просто уходили прочь. Я тоже пошел с ними в ногу – вернулся в строй. Я не был уже ни тюремщиком, ни сиделкой.

Все последние месяцы я ожидал, что в этот час произойдет нечто страшное: огненный дождь, землетрясение, потоп – словом, какое-то знамение. Но ничем, абсолютно ничем не было отмечено, что перевернута большая страница мировой истории.

Показания Аяс-бега о событиях с января по май 1499 года

Эти показания каждому покажутся излишними, ведь смерть – всему завершение, а Джем умер. Но аллах, словно не насытившись злосчастиями моего господина, пожелал, чтобы они продолжались и после его кончины. Еще четыре года не могло обрести покоя тело Джема. Скитания Джема продолжались.

Быть может, нет нужды сообщать вам, кто известил султана Баязида о счастливом для него событии. Венеция, конечно. Венецианцы, наверно, были сильно напуганы – мы ведь, можно сказать, стояли у их стен, и, чтобы выслужиться перед Баязид-ханом, показать, что кое-какие мелкие недоразумения между нами – чистая случайность, а дружеские чувства непреходящи, Венеция отправила в Стамбул быстроходный корабль. Он принес нам известие не только о главном событии, но и о более мелких – например, о зреющем на Балканах восстании, сообщил имена христианских священнослужителей, уличенных в связях с Францией.

Баязид не был бы Баязидом, если бы сразу поверил в известие. Он выразил свои сомнения и продолжал их выражать на протяжении еще трех месяцев. До тех пор пока Карл VIII не убрался восвояси и не поставил крест на своих притязаниях в Италии, показав тем самым, что Джем уже вышел из игры.

– Велик аллах! – произнес тогда Баязид-хан и отбил двадцать поклонов во все стороны света. – Мы не смели поверить в столь благоприятное стечение обстоятельств.

Он приказал облачить его в черные одежды, три дня ходил в трауре, а вслед за тем принял своих визирей, поздравивших его с великой радостью. Лишь в 1495 году, спустя четырнадцать лет после восшествия на престол. Баязид почувствовал себя султаном. А через одиннадцать лет, в 1506 году, он был свергнут и убит своим сыном, Селимом Страшным, – вы, должно быть, знаете об этом. Пожелал ли и Селим, чтобы его отец «был избавлен от такого существования и переселился в лучший, более справедливый мир»? Неизвестно.

Вы спросите, как сложилась моя судьба после безрезультатной поездки во Францию по приказанию Ордена. Меня снова водворили на Родос и снова поместили в темницу к тем из наших, кто еще оставался в живых. А после смерти Джема все мы были переданы Д'Обюссоном Баязиду. Баязид-хан любил кичиться своим благочестием и великодушием. Он заплатил хорошую цену, чтобы вернуть себе тех, кто преданно служил его брату. Роздал им чины, дома, деньги. Так вернулся на родину и я, пятидесяти четырех лет от роду – из коих четырнадцать провел в темницах Родоса.

Узнав о смерти брата, Баязид-хан поклялся совершить и второе благочестивое дело – со всеми почестями предать Джема земле, на родовом кладбище Османов. Лучше бы он сохранил этот обет в секрете. Чтобы не набивать цену телу усопшего.

Пять тысяч дукатов запросил король Неаполитанский, которому тело Джема досталось в наследство от французов. Но пришел Баязиду черед посмеяться, и поскольку он смеялся последним, то сделал это весьма громко. Султан отказался платить за останки Джема. Однако передача их Турции, заявил он, помогла бы укреплению дружбы между Венецией и Турцией. Другими словами: поступайте как знаете, дело ваше.

Но Запад так привык к подаркам в связи с Джемом, что не поверил своим ушам и решил задержать тело до тех пор, пока оно не поднимется в цене. Кроме того, эти пять тысяч были каплей в море по сравнению с тем, что бывшие хозяева Джема должны были получить в вознаграждение за его убийство. Триста тысяч – сам Баязид предложил столько. И Александр Борджиа потребовал их в соответствии с договоренностью.

Баязид не ответил на его письмо. Борджиа направил второе, третье и, если не ошибаюсь, даже четвертое. С тем же результатом. Баязид-хан считал себя вправе не заплатить Западу за эту последнюю услугу, находя, что предыдущие были оплачены слишком щедро. Как говорится, баш на баш.

Если хотите в конце расследования по делу Джема испытать чувство удовлетворения, постарайтесь пред. ставить себе папу Александра VI в тот миг, когда он осознал безмолвный отказ Баязида. Прекрасно, не правда ли? Самому прирезать курочку, несущую золотые яички, в надежде, что, умирая, она снесет еще одно, последнее, уже не золотое, а бриллиантовое, и вдруг курочка не приносит ничего, ровным счетом ничего! Остается печальное утешение: сбыть ее кому-нибудь на обед по цене обычной домашней птицы. Вот это и пытались сейчас сделать папа и король Неаполитанский, они просили у Баязида столько, сколько любой более или менее состоятельный человек заплатил бы за тело родного брата. Если не пять тысяч, то хоть три. Ладно! Пусть даже одну тысячу.

«Нет!» – отвечал Баязид-хан, если вообще снисходил до ответа.

Я не любил Баязида, поэтому не подозревайте меня в пристрастности, если я заявлю: Баязид поступал так не из скупости. Тысяча дукатов – ничто по сравнению с той горой золота, в которую ему обошелся Джем. Поведение Баязид-хана после смерти Джема выглядит необъяснимым.

Было бы легко объяснить его теми трудностями, которые возникли у султана вследствие кончины Джема. В самом деле, противники султана в Турции (их все еще было немало, и число их не сокращалось, благодаря чему и удался впоследствии бунт Селима Страшного) утверждали, что султан навлек на себя позор тем, что вел переговоры с гяурами и их главарем – папой. Они обвиняли Баязид-хана в том, что он унизил честь дома Османов, предоставив неверным улаживать турецкие дела посредством убийства Джема. И Баязид-хан был принужден отстаивать эту честь.

Но это одна сторона дела. Справедливости ради должен сказать, что перечисленные неприятности не были для султана неодолимыми, ропщущие были всегда и везде, и власти сообразуются с ними в единственном случае: когда сами ощущают свою слабость. В годы 1495–1499 Баязид-хан уже не был слабым. Не здесь следует нам искать причины тогдашних его поступков.

Предолго дрожал Баязид при мысли о победе Джема, предолго его шантажировали и пугали Джемом. И как бывает, когда вырвут зуб, который неделю не давал тебе есть и спать, а ты все продолжаешь чувствовать его, он по-прежнему ноет и не дает покоя, так и Баязид не мог привыкнуть к мысли, что угроза, тяготевшая над ним, исчезла. Как ни странно, ему недоставало Джема.

Вероятно, к этому прибавились еще и угрызения совести, чувство вины. А также жажда мести – ведь христиане действительно мучили турка, сына Османов, а потом и лишили жизни. Прибавлялась, быть может – хотя я не уверен в этом, – и тоска по единственному, теперь уже мертвому брату. Что ни говорите – брат… В тот день, когда Баязид узнал, что власть его упрочена, в тот самый день он остался один. Что пи говорите – совсем один…

По указанным причинам – назовем их внешней и внутренней – Баязид объявил миру следующее: «Я платил вымогателям, чтобы они заботились о моем брате, но у меня нет ничего общего с его убийцами. Более того, я покараю их!» После 1495 года, во всех последующих переговорах по делу Джема, Баязид-хан прибегал к тону резкому, даже повелевающему.

Так прошли годы вплоть до 1499-го – завершался пятнадцатый век.

Словно в его ознаменование, Баязид-хан в первые же дни возвестил о небывалом в истории событии: объявил Неаполю войну за тело Джема. Скажите, видано ли, чтобы два государства воевали ради тленных (вернее, истлевших) останков?