Дело султана Джема - Мутафчиева Вера - Страница 76

Тут заговорил Саади, до того часа он ни разу от своего имени не обращался ко мне. Я надеялась, что завоевала и его, – Саади был бесподобен как приближенный, истинное эхо Джема. И вдруг Саади проявил независимость:

– Разве Карл не посылает нам знака, мадам? При всех своих прежних попытках он делал это.

Я была обескуражена. Джем никогда не потребовал бы от меня доказательств.

– Есть ли в том необходимость, Саади? – ответила я не без смущения. – Я снеслась с Карлом через целую цепочку людей. Возможно, он опасался улик, измены…

– Я опасаюсь того же, мадам, – сказал Саади, пристально глядя на меня. – После каждого неудавшегося побега наша свобода (если можно так назвать ее) все более и более ограничивается. Прошу вас, заклинаю вас именем моего господина, мадам: если у вас нет полной, абсолютной уверенности в успехе – откажитесь!

Это было наивысшей точкой моих страданий. Я не могла посмотреть в глаза Саади – человеку, осудившему себя на добровольное заточение ради того, чтобы быть возле Джема; мне казалось, что я сейчас закричу во весь голос (будь что будет!): «Не могу больше, не хочу!..» Но молчала перед немым упреком Саади, поняв, что он, наверно, давно знает, кто я и чего добиваюсь в постели его господина; поняв, что Саади не пытался остановить меня прежде лишь затем, чтобы Джем урвал для себя хоть несколько недель счастья. Теперь Саади останавливал меня – ведь наш роман (как выразился Бланшфор) уже закончился.

– Мне жаль вас, мадам, – произнес он совсем тихо.

Я почувствовала, что сейчас разрыдаюсь. Все: и покаяние, к которому меня принуждали вот уже многие годы, и укоры, и проповеди – ничто прежде не трогало меня так. Мной гнушались люди, которые были ничуть не лучше меня. Для этих людей человек с Востока не был человеком: сарацин, мавр, турок или грек, мы одинаково презирали их всех, они были навозом, на котором расцветали наше могущество, торговля, культура, все наше сознание собственного превосходства.

Между тем я за свою жизнь встретила только двух истинных людей – прошу вас записать мои слова, это очень для меня важно! Один полюбил меня, не дознаваясь, кто я, а второй без слова укора простил мне величайшую низость, на какую способна женщина.

В то мгновение мне почудилось, что во мне поднимается неведомая сила, – то же, должно быть, испытывают восставшие рабы, когда идут на верную смерть; так хоть один раз в жизни восстает каждый, кто унижен. Клянусь вам, я была готова открыть им свое падение. «Довольно! – думала я, почти теряя сознание. – Довольно!»

Поверьте, помешал мне сделать это Джем! Он заговорил, а Саади перевел:

– Мой повелитель недоволен, что мы беседуем без него. Он согласен с вами, мадам.

Произнеся это, он поднялся и вышел. Джем проводил его недоуменным взглядом – он ничего не заподозрил.

В ту ночь я пожалела, что боролась с Бланшфором за это последнее свидание.

Мне было невыносимо тяжело. Лежа подле Джема, положив голову ему на плечо и слушая громкие, как колокол, удары его сердца, я думала о том, как было бы хорошо, если бы человек сам мог избрать для себя минуту смерти, – я избрала бы именно эту минуту. После нее для меня уже не существовало ничего больше.

Если бы мы понимали язык друг друга, в ту ночь Джем, вероятно, узнал бы обо мне все до конца. Я и вправду говорила без умолку, мои пальцы скользили по коже Джема – они хотели не удержать, а запомнить, мои слезы стекали в хорошо знакомую мне ямку между его ключицей и плечом. То было настоящее прощание. С моей стороны.

Он это воспринимал только как сильный прилив нежности и гладил, ласкал мои волосы. Иногда что-то произносил на своем непонятном, варварском языке. Наверно, успокаивал, голос его звучал нежно. А впрочем, отчего я так убеждена, что Джем тоже не прощался со мной тогда?

Я ушла до рассвета, не желая, чтобы солнце осветило мое лицо прежде, чем я надену на себя маску, какую следует сохранить вплоть до пятницы. А потом… потом уже ничего, пустота.

Мы расстались так же, как расставались всегда. Я не посмела дольше обычного задержать руки вокруг его шеи – пусть все будет так, как бывало всегда. Бесшумно шагнула в темноту. И вздрогнула, когда в конце коридора наткнулась на кого-то.

– Молчите! – услышала я шепот и узнала Бланшфора. – Следуйте за мной!

Мы направились не в часовню, а в комнату командора (никогда прежде не проявлял он такой неосторожности). Все свечи там были зажжены – судя по всему, Бланшфор в ту ночь вообще не ложился.

– Мадам, – обратился он ко мне, не предлагая сесть и сам оставаясь стоять, – мы раскрыты! Не знаю, как оправдаюсь я перед братом Д'Обюссоном, не вижу также, на что может теперь рассчитывать святой отец, – Франция имеет все основания утроить свою стражу или увезти турка в какую-либо из крепостей, принадлежащих французской короне. Мы упустили последнюю возможность, мадам!

– Клянусь вам! – Я пыталась пересилить чувства, овладевшие мной при его словах, главным образом ужас. – Клянусь, я делала все, что могла!

– Верю! – перебил он меня. – Если бы не верил, это имело б для вас весьма печальные последствия. Однако донос направлен против вас, вы спутали чьи-то карты. Иными словами, миссия ваша окончена. Господи, кто мог предположить!

Мне не было дела до того, что произошло. Я думала лишь о том, что теперь Джем наверняка все узнает. Я представляла себе его недоумение, оно сменялось отвращением, отвращение – жестокой ненавистью. «Нет, Джем – не Саади, Джем не простит, потому что он когда-то любил меня. Когда-то… Час назад».

– Я хотела бы уехать из Буалами еще до наступления утра, ваше преподобие! – сказала я. – Прошу вас, прикажите!

Неделей позже меня приняла обитель Святой Девы Марии в Арле. Последним мирянином, которого я видела, был барон де Сасенаж. Отец глядел мне вслед, пока меня вели вдоль длинного ряда колонн. Глубоко растроганный и счастливый. Позорное пятно с дома Сасенажей было смыто и без моей смерти.

Четырнадцатые показания поэта Саади о событиях с июня по сентябрь 1487 года

Ничто из моих прежних показаний не навело вас на мысль, что когда-нибудь я, Саади, рука и уста своего повелителя, по собственной воле вмешаюсь в дело Джема? Не правда ли? Поэтам не свойственны решительные поступки, вы правы.

Но я решился – потому что испокон веков мы привыкли считать, что самая страшная опасность все-таки исходит от женщины. С того дня, как Елена появилась возле нас, я испытывал постоянную тревогу. При всей безоружное™ Джема перед жизнью он до той поры все-таки проявлял хоть крохи здравого смысла; когда же в его жизнь вошла девица Сасенаж, он стал слеп и глух. Я, напротив, почувствовал себя полностью ответственным за его судьбу.

При первом же разговоре, в котором Елена оставила без ответа вопросы о погоде, здоровье, охоте и стала сетовать по поводу страданий Джема, я насторожился: она явно преследовала какую-то цель! Сопоставленный с благосклонным невмешательством братии в любовную историю, которая развивалась у них под носом, этот разговор убедил меня в том, что Елена подослана ими. Потом я рассудил, что мое объяснение слишком примитивно. Не могло ли статься, что братья-иоанниты лишь извещены о том, что Елена подослана (возможно, они подозревают или даже знают в точности, кем именно), и поэтому наблюдают за ней, предоставляя ей достичь завершения игры, чтобы лишь тогда изловить ее соучастников? Это истолкование удовлетворило меня своей сложностью – я начинал постигать Запад!

Я уже упоминал, что отказался от мысли разбудить спавшего Джема. «Спи, мальчик! – думал я, более взрослый, более опытный. – Я не дам связать тебя во сне».

И вот в тот вечер, о котором Елена только что так трогательно повествовала (я говорю это без иронии, бедняжка действительно истерзалась!), я собственными глазами увидел, что она собирается связать Джема именно во сне. Он так был опечален вероятностью разлуки с нею, что соглашался на все ее увещания, готов был на любое безрассудство ради еще нескольких дней любви. Я знал, что он никогда не придавал значения ее мечтам о его свободе, но, должно быть, во время их любовных ночей видел себя с нею вне стен крепости, под звездами, без мерзкой своры монахов и рыцарей у себя за спиной.