Дело султана Джема - Мутафчиева Вера - Страница 61

Мы говорили о самых обыденных вещах. Пруис расспрашивал меня об осаде Родоса и моем участии в ней, выражал искреннее восхищение и сожалел, что не сумел сам участвовать. Венгры, сказал он, в ту пору тоже сражались и против того же неприятеля, однако осада – это, по его мнению, нечто совсем иное и крайне занятное; другой декорум, другой драматизм, гораздо более насыщенный – он выразился именно так. Я не мог не отметить, что напротив меня сидит истинный художник своего дела; угадывал под рясой человека, живущего не только радостно, не только с охотой, а со сладострастием. Я невольно добивался, чтобы и он признал меня, старался очаровать его, чтобы быть с ним на равных. Едва ли я преуспел в этом – не знаю, что могло бы произвести впечатление на этого человека, полного совершенств.

Он наслаждался своим голосом и жестами. С одинаковым удовольствием расстилал передо мною свое красноречие и силу, самообладание и гибкость. Словно некий Крез, милостиво дозволял мне любоваться его богатствами. А я жестоко завидовал не столько его совершенству, сколько тому, что он сознавал свое совершенство и умел с изяществом его проявить.

Мы беседовали почти час, когда Янош Пруис сам предложил мне:

– Так или иначе, мы поедем одной дорогой, брат мой, и с одной и той же целью. Отчего бы нам не поехать вместе?

Да, Пруис мог себе такое позволить: повести своего соперника за руку, столь далеко простиралась его уверенность в себе. Я принял приглашение. Мы двинулись в путь месяцем позже, после окончания торжеств. Пруис употребил этот месяц на то, чтобы блистать и покорять итальянскую знать. Пока не стал истинным кумиром своих сотрапезников и хозяев, пока не счел, что молва о нем уже достигла Иль-де-Франса и он может двинуться по дороге, проложенной для него этой молвой.

Если бы Джем и все с ним связанное создали мне втрое больше забот, я все равно считал бы себя вознагражденным – благодаря путешествию вместе с Пруисом во Францию, благодаря полугоду, в течение которого мы с этим необыкновенным человеком выслеживали один другого и симпатизировали друг другу, сражались и обменивались улыбками. Я знаю, уже давно исчислены радости земной нашей жизни, но не могу уразуметь, отчего меж ними особо не указана одна: крупная игра.

Из Милана мы выехали странным кортежем – думаю, неповторимым. Он давал поистине полное представление о Матиаше Корвине – этом наполовину восточном и вместе с тем во многом ренессансном государе, вознамерившемся поразить Запад. Основу нашей свиты составляли триста юношей из самых знатных семейств венгерского королевства. Все они были до смешного схожи меж собой – и возрастом, и внешностью. Триста светловолосых юношей, в пурпурных одеждах, с жемчужными коронами и золотыми ожерельями, ехали верхом на белых как снег конях, а их оруженосцы (в оранжевом) вели под уздцы вторую смену лошадей – все триста вороной масти.

Янош Пруис наблюдал за мной, когда я впервые увидел это зрелище. В его глазах – изумительного разреза, бархатных и теплых – плясали искорки смеха. Я не понял, над чем он смеется – над моим удивлением или над причиной его, но полагаю, что такой человек, как Пруис, находил затею добрейшего Матиаша поистине смехотворной. Справившись кое-как со своим удивлением, я стал рассуждать: даже если в Венгрии имелось триста дворянских родов (там их гораздо меньше), даже если в каждом из них имелся сын двадцати лет от роду (что тоже маловероятно), то как могло случиться, что все они светловолосы? Иными словами, король Матиаш обшарил все свои довольно поурезанные владения, чтобы сыскать триста одинаковых красавцев, из коих по крайней мере половина – крестьянские дети, только умытые и причесанные!

Не стану описывать вам венгерский обоз – более пятисот навьюченных лошадей. «Точь-в-точь бродячий театр! – подумалось мне. – Королю Матиашу не найти для него более неотразимого главного героя, чем Янош Пруис». Я был не в силах отвести глаз от этого неповторимого в своем роде представления и все меньше думал о Джеме – что мог значить какой-то варварский поэт и незадачливый претендент на престол в сравнении с тем, что меня окружало!

Путешествие наше длилось более двадцати дней. За все эти дни я не заметил ни пятнышка пота на пурпурных одеждах светловолосых юношей, ни пылинки па их сапогах. Кортеж двигался по перевалам Северной Италии и холмам Южной Франции, яркий, великолепный, без единого изъяна. Вскоре за Лионом мы были встречены адмиралом де Гравилем.

По своей неосведомленности вы можете спросить, что делал сей адмирал на суше. Адмирал де Гравиль представлял перед нами регентшу Божё. Множество толков ходило о ней. Известно было, что алчность ее безмерна, что в своих домогательствах она готова поставить на карту все, включая честь короны. Мы знали, что, по мнению ее исповедника, имевшего возможность сравнивать ее исповедь с подлинными фактами, дабы осведомлять нас о том и о другом, она лгала даже на исповеди. Относительно же адмирала мы знали, что он правит Францией в наиболее распространенном качестве – возлюбленного регентши. Более легковерные намекали, что ее ложе открыло ему путь к власти, мы же не обманывались на сей счет: упомянутая дама потому и пустила его на свое ложе, что сочла самым надежным среди французских сеньоров, коими она располагала. А имея таких врагов, каких имела она (достаточно было одного герцога Бурбонского, ее дражайшего деверя), она крайне нуждалась в крепкой спине и паре умелых рук.

То, что навстречу нам выехал сам де Гравиль, означало многое: Франция оказывала высокие почести королю Матиашу. Со мной адмирал держался суховато; должно быть, рядом с Пруисом я казался ему личностью весьма серой.

Поскольку юный король со своей сестрой (упомянутой выше дамой) проводил лето в замке Ансени, нас направили туда. Божественное зрелище! – иначе невозможно обозначить наше вступление в Ансени. Жаль, что Матиаша Корвина не было с нами, – какая пища для его тщеславия!

Под глубоким порталом замка двигалась невиданная процессия. Она кричала всеми цветами радуги в мягком свете северного лета, пока темно-серый Ансени не уподобился глубокой старинной чаше, в которой плещется, искрится и переливается через край пурпурно-оранжевое вино. На ступенях замка нас ожидая и Карл VIII – хилый старообразный мальчик, – и его Совет, и мадам де Боже – довольно тощая бесцветная особа в критическом возрасте. Все они силились сохранить достоинство перед зрелищем, представшим их взорам, но и последние его капли испарились, когда Янош Пруис спешился, взлетел с присущей ему стремительностью по ступеням и непринужденно поклонился их величествам, высочествам и превосходительствам.

Порода – вот что было в Пруисе! Он стоял, точно арабский скакун меж изнуренных кляч, приковав к себе все взгляды. Регентша чуть на заставила меня покатиться со смеху. Она рассматривала гостя с откровенной алчностью – такой взгляд бывает у женщин, когда времени, чтобы грешить, остается мало, – смесь желания, восхищения и неприязни.

Вечером – после того, как гости отдохнули, – я присутствовал при чисто восточном зрелище: Пруис вручал дары, присланные королем Матиашем. Спектакль был разыгран частично под открытым небом – венгры вывели предназначенных в подарок коней. Кони были трех мастей, и каждой масти по двадцать пять голов. Остальные подношения явно предугадывали склонность мадам де Боже к бескрайней роскоши. Одни из другим были внесены в залу ящики с посудой из тончайшего фарфора; златотканая одежда; украшения, осыпанные столькими драгоценными каменьями, что было больно глазам. И под конец в качестве апофеоза – золотая (либо же покрытая толстым слоем позолоты) спальня.

Я находил едва ли не комичным все это великолепие; оно словно предназначалось Аттиле или Тамерлану, Однако французский двор, и прежде всего регентша, были иного мнения. Я видел, что щедрость короля Матиаша потрясла ее, особенно в сочетании с исключительным обаянием его посланца. Мадам де Божё так расчувствовалась, проявила в свою очередь такую расточительность в пирах, танцах и увеселениях, что я понял: следует действовать без отлагательств, каждая минута, проведенная Пруисом в Ансени, для нас чистый проигрыш.