Последнее слово - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 52

Судьба шахида не страшила его, хотя поначалу и не слишком радовала. Погибнуть ради идеи — это можно, это очень почетно, Аллах примет твою душу, сомнений тут нет никаких, на этот счет существует строгий договор между властями земными и небесными. Вопрос в другом — как погибнуть. Можно отдать свою жизнь, просто взорвав в толпе гранату на себе. А можно рвануть так, что содрогнется мир. Как это уже бывало и в России, и в Америке, и в Европе. Волна должна прокатиться широко, захватывая все новые территории, тогда от нее будет настоящая польза. Вот примерно как в случае с вариантом Савина. Это впечатляет по-настоящему. Ахмед, как человек, понимающий толк в подобных акциях, просчитал возможные последствия и пришел к выводу, что в данном случае риск оправдан.

Но тайная мыслишка, родившаяся у него еще в колонии, в минуты крайнего унижения, робко, хотя и с непонятной настойчивостью, подсказывала, что в этой конкретной акции погибать пока совершенно необязательно. Если все будет проделано на хорошем профессиональном уровне и урон будет нанесен весьма значительный, и себя можно будет сохранить для последующих, не менее великих дел.

Долг, обет вступал в незамысловатый, но несколько утомительный торг с жизненной реальностью, и неизвестно еще, на чьей стороне могла оказаться окончательная победа. Во всяком случае, почувствовав после трехлетнего заключения некоторый вкус к жизни, Ахмед, так и не превратившийся до конца в Геннадия Зайцева, готов был уже не слишком торопиться с выполнением обета. Нет, это совсем не означало, что он превращался в конформиста — этого, даже если он и захотел, ему не дали бы сделать ни его отец, ни Султан, связывающий его с теми людьми, которые являлись для него вестниками Аллаха. Он ни минуты не сомневался в своем высоком призвании, но… Это проклятое «но» в самый неожиданный и неподходящий момент могло подсунуть его сознанию яркую картинку того, как степенно прогуливается по своему поистине райскому саду шейх аль-Завахири в окружении стайки гурий. А все мысли и заботы этого жесткого и властного рыжебородого и наголо бритого человека заняты в этот час исключительно жестокими бедствиями, обрушившимися на голову правоверных мусульман. И он рассуждает о карах Аллаха так, будто сам знает, куда и на кого их обрушить в первую очередь.

Или отец. Он говорит о долге и призвании и горько сожалеет о том, что род Халметовых прервется, но почти не отвлекаясь от своих причитаний, не забывает отдать помощнику распоряжение сделать срочный заказ на модные нынче в Москве итальянские морепродукты. Его рестораны не должны терять лица на фоне отчаянной конкуренции.

Так где же истина? Противоречия возникают во всем, на каждом шагу, и кто их разрешит в душе молодого человека, не прожившего в своей, приготовленной для смертельного риска, жизни еще и трех десятков лет?

Натоев, словно чуя возникающие в душе Ахмеда сомнения, все чаще и настойчивее проводил с ним беседы, укрепляющие веру и моральный дух. Иногда его мучила отрыжка — слишком много потреблял острой и жирной мясной пищи. Обедая теперь постоянно в ресторане Манербека и нередко приводя туда своих приятелей, Султан искренно считал, что тем самым оказывает дому Халметовых высокое уважение, которое является как бы наградой уже само по себе, а деньги за съеденное и выпитое по сравнению с этим его постоянно демонстрируемым уважением ни в какое сравнение не идут — мелочь, пустяк, на который мужчины не должны обращать внимания. Главное, что род Манербека отныне будет прославлен бессмертным подвигом Ахмеда, и он, Султан, как посланец самого шейха, представляет на этом пути одно из важнейших звеньев.

Ахмед привычно слушал старшего товарища и отдавал должное его знаниям и связям. В конце концов, именно Натоев сумел облегчить ему жизнь в колонии. Неблагодарность Ахмед с детства считал одним из самых страшных пороков и, слушая, кивал, молча готовя себя на заклание. Хорошо постарались в свое время учителя и наставники в тайных лагерях, и незачем рассуждать о зомбировании. У современной науки есть масса способов, как раскрыть человеческую душу, вывернуть ее наизнанку и так запечатать навеки со всем тем, что в нее уже вложено.

Но данные матерью русское имя и фамилия привнесли все-таки в Ахмеда нечто такое, о чем даже и подозревать не могли его уверенные в собственной миссии наставники. И теперь это «нечто» пыталось слабо сопротивляться постороннему давлению. Он и не догадывался, что это у него протестовали гены, его русские корни, которые в конечном счете никакой тебе Кавказ не задавит, и когда-нибудь, где-нибудь, а все равно пробьются, выползут на свет божий. Дело только во времени.

Время же еще оставалось…

И, наконец, Олег Базанов. Свою миссию он представлял себе четко. Ему, как и всякому кондотьеру, во все времена и во всех странах профессионально осуществлявшему роль карающего меча, было по большому счету наплевать, о чем конкретно договаривались между собой братья из РНЕ с «русскими мусульманами», скажем. Он командовал орлами, или, если угодно, соколами, чьи острые, пронзительные взгляды всегда устремлены вслед убегающей в панике дичи. Объяснения не нужны. Нужны железный план и воля. Всего этого было в достатке.

История, рассказанная Савиным, давала простор для фантазии. Это была не охота уже, не погоня с известным финалом, а событие. И ради него следовало постараться.

Оформив сидельцев в свой цех, Олег затем поступил разумно. Их личных дел он в управление кадров не сдал. И на возможные вопросы руководства, хотя возникнуть они не должны были, заготовил четкий ответ: новички проходят свой испытательный срок. Вот посмотрим на качество их работы и тогда решим окончательно. Он же организовал и рабочий процесс, связанный с поиском места заложения взрывчатки, таким образом, чтобы он не отличался от всех прочих строительных работ. Но время тянулось, а результата все не было. Андрей с Генкой — это который Ахмед, все путал Олег, как надо называть полукровку, — нервничали, а вот Савин был спокоен, как слон. Черт возьми, уверенность, конечно, хорошее дело, но не вечно же!..