Пробить камень - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 19

– Как-то ты не сильно уверенно об этом говоришь, – заметила Кира.

– Боюсь, что его дома может не быть...

– Хм. Я собираюсь пошляться по городу. Взять тебя с собой? Можешь пока забросить сумки в мою комнату.

Ермилов посмотрел на нее и подумал: «Сегодня я и ночевать буду в ее комнате» – и тут же выругал себя, сам не понимая за что. Совершенно незнакомы? Ну и что? «Тебе сколько лет, парень?» – эту фразу ему частенько говорил отец, когда Ермилов ставил его в тупик.

Через десять минут они снова вышли на улицу. Уже отчетливо наступил вечер, жара спадала, но все еще было светло.

– Что станем делать?

– Пойдем в кино? – предположил Ермилов.

– Издеваешься? – Кира поддержала разговор в вопросительной интонации. – Ты представляешь себе, сколько нам этого добра предстоит в ближайшие пять лет? Поехали на Арбат.

– Я, конечно, провинциал, – сказал Ермилов, тщательно подбирая слова, – но не до такой же степени. Это, не сочти за обиду, как-то пошловато...

– «Не сочти за обиду»! Еще не встречала во ВГИКе никого, кто бы так разговаривал. Слушай, провинциал, ты откуда взялся?

– Из Лондона... – И он тут же пожалел, что это сказал. – Да нет, из Новосибирска. Я в Новосибирске жил. А отец в Лондоне уже много лет работает. Последние полгода я у него был.

– Я хочу там кое на кого поглазеть – на Арбате. И тебе не вредно будет, провинциал из Лондона-Новосибирска. Ты же режиссер?

– Лет через пять, возможно, стану. – Ермилов с неудовольствием почувствовал, как рот невольно разжимается в улыбке. Как это красивые женщины умеют заставить тебя почувствовать себя самодовольным идиотом?

КИРА

На Арбате был обычный джентльменский набор – уличные художники, музыканты, фотографы с пони и удавами, продавцы чего угодно, гадалки, скупщики драгметаллов и антиквариата – в общем, привычная, мозолящая глаза картина.

Кира, особенно нигде не задерживаясь, шагала целеустремленно, но в то же время и расслабленно, словом, гуляла в некотором направлении.

Скоро конечный пункт стал Ермилову ясен. Недалеко от театра Вахтангова приличная толпа окружала нечто любопытное и через определенные интервалы дисциплинированно издавала порции смеха, словно руководимая незримым дирижером. Ермилов с Кирой кое-как протиснулись поближе и разглядели в центре паренька в оранжевой бейсболке, носившегося взад-вперед и выкрикивавшего слова:

– Папа, папа, я больше никогда не пойду с тобой кататься на санках!

Что он сказал дальше, Ермилов не расслышал, потому что толпа покрыла эту фразу слаженным смехом. Парень рассказывал анекдоты, собирая деньги в бейсболку, причем обходил, вернее, оббегал своих слушателей он до того, как рассказывал финал. Ермилов не мог не признать, что вымогательство построено очень грамотно и культурно.

– Полная версия картины Репина: «Иван Грозный убивает своего сына»...

Парень с бейсболкой вдруг подмигнул Кире. Вокруг стояло еще человек десять, но Ермилов как-то сразу понял, что именно ей.

– Ты его знаешь?

– Это Шумахер.

– Он не похож на Шумахера, – подумав, возразил Ермилов.

Снова раздался бурный хохот, и он опять пропустил конец анекдота. Похоже, Шумахер начисто переигрывал театр Вахтангова. Остановился послушать его и прогуливавшийся мимо фотограф с пони. Пони как-то игриво смотрел на Ермилова.

– Шумахер – наш с тобой однокурсник, – сказала Кира, – точнее, мой. Позвал меня сегодня подработать, но, видишь, мы опоздали.

– Идет похоронная процессия, – веселился Шумахер. – Hавстречу ей шагает пьяный мужик. Он замечает идущего впереди, узнает, приходит в восторг и подплывает к нему: «Сер-р-рега! Однокласс-нич-ч-чек, сколько лет, сколько зим!» – «Слушай, извини, старик, не вовремя, понимаешь, у меня горе – жена умерла...» – «Ты женился?! Поздравляю!»

Ермилов почувствовал, как кто-то его дергает за рукав, обернулся. Это была молодая женщина в милицейской фуражке. Он уже привык к тому, что в Москве могут потребовать документы на пустом месте, и двухдневная небритость очень этому способствует. Но сегодня-то как раз ее не было.

– Можно вас попросить посмотреть? – приятным грудным голосом сказала женщина.

Ермилов наконец заметил, что, кроме фуражки, на ней сандалии, джинсы и клетчатая рубашка без рукавов – хороший получался «мент»! Оказывается, она просила его приглядеть за лотком, хотела отойти в магазин. Ермилов кивнул, мельком заметив, что на лотке – армейский ассортимент: шинели, фуражки, пилотки, панамы, ремни, воинская бижутерия – значки спортсменов-разрядников, отличников Советской армии, какие-то несерьезные медали.

Он смотрел на Киру, как через непроницаемое стекло, будто выпав из окружающего ее пространства; несколько часов назад он не догадывался о ее существовании, а сейчас не мог отвести глаз, но если бы ему их закрыли и велели сказать хотя бы, во что она одета, – он бы не смог, настолько лицо ее гипнотизировало. Не за этим ли он приперся во ВГИК, вот в чем вопрос?... Додумать эту мысль не вышло, потому что Кира, оглянувшись, помахала ему и вдруг закатилась смехом еще больше, если это было возможно, учитывая, что Шумахер только что закончил очередной анекдот. Она что-то показывала Ермилову руками, но он никак не мог взять в толк, зато увидел, что хозяйка лотка идет из магазина с пакетом. Кира тоже увидела это, и теперь на ее лице пополам со смехом отразилось беспокойство. А она, пожалуй, в самом деле актриса, подумал Ермилов, надо же как эмоции раздвоились... Кира пробилась к нему и дернула за плечо. Ермилов повертел головой, оглянулся и только теперь увидел, что пони с упоением дожевывал гвардейскую папаху. Вместе с кокардой.

А хозяйка неумолимо приближалась.

Спина фотографа дрожала от смеха.

– Дернем? – давясь от смеха, шепнула Кира.

И они сбежали. На площади Революции Кира пила ледяную «Балтику», а Ермилов – минеральную воду; на Варварке она отталкивала его; на Малом Москворецком мосту он вдыхал ночную Москву, сначала реку, потом город; на Большом Москворецком она мурлыкала:

А мне сегодня ночью казалось – я живу... А мне сегодня ночью леталось наяву...

На Ордынке они заглядывали в квартирные окна и корчили рожи, Кира постукивала, Ермилов не решался. На Пятницкой отдали свои бутылки круглосуточной бабульке-собиральщице. В Казанском переулке она целовала его и не хотела отпускать. Как это красивые женщины умеют дать почувствовать, что они одновременно и старше и моложе тебя?

– Можно у тебя сегодня переночевать?

– Нет. Он почувствовал себя глупо и неуютно, а она улыбнулась:

– Посмотри на часы, студент. Никто нигде не будет ночевать. Нам в институт пора.

Это было не совсем так, но зато Ермилов только теперь рассмотрел, что у нее темно-голубые глаза, и они светились радостью ребенка, развлекающегося визитом незнакомых ему взрослых. Было больше шести, метро уже открылось, и они нырнули в него на «Парке культуры» (третий вагон из центра, последняя дверь), а когда вынырнули, солнце уже лупило вовсю, и Кира подкрасила губы, глядя в черные очки Ермилова. Возле выхода «ВДНХ» в павильончике с шаурмой, где они остановились позавтракать, неслась все та же музыка:

А мне сегодня ночью казалось – я живу... А мне сегодня ночью леталось наяву... И город мой, казалось, мир чудес... И в этот мир с ногами я залез...

– Тебе мой шрам... не мешает? – спросила она и провела пальцем по шее.

– Какой шрам? – простодушно спросил Ермилов. Он в самом деле ничего не заметил.

...Несколько месяцев назад она жила в Ялте. Ее сутенера звали Факир. Разумеется, это было прозвище, но имени его никто не знал. Факир и Факир. Известно про Факира было, что он сидел за вооруженное ограбление, а когда вышел, решил обзавестись порядочной работой и начать новую жизнь. Вот и начал. За то время, что он трудился на ниве обслуживания населения, несколько «его» девочек исчезли бесследно...

В конце мая она вбежала в бар, бледная, держа туфли в руках. Опершись на стойку, Кира стала счищать с подошв мелкие камушки.