Богатырщина. Русские былины в пересказе Ильи Бояшова - Бояшов Илья Владимирович - Страница 3

Илья не стал долго раздумывать, наклонился он с Бурушки, подхватил одного супостата за ноги и принялся им помахивать. В одну сторону махнёт – улочка. В другую махнёт – переулочек. Только треск стоит, только гул идёт. Раскидал, разбросал разбойников. Разбежались те, кто остался жив, зареклись с тех пор подступать к Чернигову.

Как подъехал Илья под городские стены, отворяли ему ворота черниговские мужички, валом навстречу валили, в ноги кланялись, подносили чашу с мёдом:

– Кто ты есть такой, наш спаситель-избавитель? С каких краев к нам наведался?

Богатырь им так ответствовал:

– Зовут меня Ильёй, отчеством я Иванович, а кличут меня Муромцем. Сам я родом из села Карачарово.

Ему кричат:

– Ай да Илья Муромец, славный богатырь! Иди к нам воеводой!

Укорил Илья черниговских жителей:

– Что же вы, мужички, словно робкие дети, словно слабые жёнки, отсиживаетесь за стенами? Взять бы вам, мужичкам, вилы да топоры, сработать бы крепкие дубины, защитить своих жён и детей. Нет, не пойду я к вам воеводой. Покажите-ка лучше мне прямоезжую дорогу до Киева.

Говорят черниговские мужички:

– И думать о том не смей, Илья Иванович! Та прямоезжая дорожка давно заколодела, давно она замуравила. Никто по ней уже тридцать добрых лет не ездит, все её остерегаются. В самой её середине у Чёрной Грязи, у реки Смородины, у Леванидова креста засел в сыром дубу человек не человек, чудо не чудо, а сын Одихмантьев, Соловей-разбойник. Не носила бы его, Соловья, земля! Гореть бы ему, Соловью, в аду! Тридцать лет уж как тот разбойник в дупле ворочается! Свищет Соловей, душегуб, по-соловьиному. Кричит он, лиходей, по-звериному. От его крика-посвиста уплетаются все травушки, осыпаются лазоревые цветы, деревья пригибаются к самой земле, а люди все, как один, мертвы валятся. Видать, за грехи наши наслал Господь такую муку. Видел ты лютых татей под нашими стенами, так то, в сравнении с тем Соловьём, малые ребята. Есть к Киеву окольная дорога: если по прямой дороге сто вёрст, то по ней – вся тысяча. Поезжай-ка ты, Илья Иванович, по окольной дороге.

Илья отвечает:

– Не для того поили меня перехожие калики медвяным питьецом, не для того я выхаживал Бурушку, чтобы ехать до Киева окольной дорогой. Отправлюсь-ка прямоезжей, где сто вёрст.

Вынесли тогда черниговские мужички богатырю тугой разрывчатый лук, одарили колчаном со стрелами. Наряжали затем Муромца в кованую кольчугу, подавали избавителю меч и железную палицу. Надели ему на жёлтые кудри шлем весом сорок пудов.

– Езжай с Богом, Илья Иванович!

Илья Муромец и Соловей-Разбойник

онь Ильи с горы на гору перескакивает, с холма на холм перепрыгивает, речки да озёра пропускает меж ног. Вот уже перед Бурушкой Чёрная Грязь, вот и она, река Смородина. Крутятся в той реке глубокие омуты, стоит на реке покосившийся Леванидов крест, а вокруг реки повсюду разбросаны черепа да кости. Видит Муромец крепкий дуб: в нём живёт-шевелится Соловей-разбойник, Одихмантьев сын. Рожа у того Соловья звериная, сивый чуб, глаз кривой, горб лихой. Разбойник над Ильёй насмехается:

– Что-то здесь запахло чесночным духом! Не иначе едет мужик лапотный. Что же, не впервой мне, Соловью, лакомиться мужичьим мясцом. Не впервой обгладывать мужичьи косточки.

Илья отвечает:

– Не хвались на пир едучи, а похваляйся с пира приедучи! Хватит пить тебе, Соловей, христианскую кровь! Хватит мучить слабых жён и малых детушек!

Разбойник хохочет:

– Погоди: приготовил я тебе подарочек.

Как Соловей в первый раз засвистал: уплелись все травы, осыпались все лазоревые цветы. Наклонился богатырский конь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Илья упрекает Бурушку:

– Не иначе испугался ты комариного писка?

Засвистал разбойник во второй раз: пригнулись к земле деревья. Конь у Ильи принялся спотыкаться.

Рассердился Илья на коня:

– Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Или идти не хочешь, или нести не можешь?

Соловей в третий раз готовится засвистать, да только Илья не дремлет. Берёт богатырь разрывчатый лук, натягивает шелковую тетиву, накладывает калёную стрелу. Полетела стрела, выбила Соловью правый глаз – тот, что кривой, с косицею. Повалился разбойник из дупла. Протянул Муромец мешок, словил в него лихого татя, завязал мешок богатырским узлом. Пристегнул он мешок с Соловьём к правому стремени и повёз по чисту полю.

Едет Илья мимо Соловьиного гнезда, мимо разбойничьего терема, а в том тереме у окошка сидят три Соловьиные дочки, горбатые да кривоглазые, одна другой страшнее.

Говорит старшая дочь:

– Чую: едет наш милый батюшка чистым полем не сам на добром коне – везёт его чесночный дух, мужичина-деревенщина. Мается наш батюшка в мешке, и прикован тот мешок к правому мужичьему стремени.

Средняя ей вторит:

– Чую, болен наш милый батюшка! Не сам он на добром коне подбоченился, а свернулся в мешке, мужичиной-деревенщиной к стремени пристёгнутый.

Тогда младшая любимая Соловьёва дочь заплакала:

– Неужто вы, сестрицы, ни о чём не догадываетесь? Выбито у нашего любимого батюшки правое око с косицею!

Закричала младшая:

– Эй вы, наши любимые мужья! Берите поскорее рогатины, бегите в чисто поле, бейте мужичину-деревенщину! Вызволяйте поскорее нашего батюшку, Соловья Одихмантьева!

Соловьиные зятья похватали рогатины, побежали было к Илье, да вот только говорит им из мешка Соловей Одихмантьев:

– Не смейте, любимые мои зятья, наскакивать на мужичину-деревенщину! Бросайте-ка вы свои рогатины да зовите крестьянского сына к себе в терем, в Соловьиное гнездо, кормите его, лапотного, досыта сладкими яствами, поите медвяным питьецом, дарите ему драгоценные дары.

Зятья тут же рогатины побросали, принялись уговаривать Илью:

– Ступай к нам, в Соловьиное гнездо, в Одихмантьев терем, на сладкие яства, на медвяное питьецо. Будем тебя, деревенский сын, кормить, поить, одаривать дарами, только отпусти любимого тестя.

Отвечает Илья:

– Не приду я к вам в терем ни есть, ни пить, ни принимать дары. Не отдам вам разбойника. Полно ему, Соловью, над честным народом куражиться. Полно дорогу собой загораживать. Хватит с Одихмантьева сына выпитой христианской крови. Повезу его, Соловья, в град Киев, поставлю перед самим князем Владимиром. Пусть князь вершит суд над разбойником!

Сказав так, махнул Илья плёткой, дал под бока Бурушке – только пыль столбом завязалась.

Илья, Соловей и князь Владимир

ри скока богатырских всего-то и сделал Бурушко; вот уже и Киев вдали. Стоит стольный град на семи холмах; теснятся в нём Божьи церкви, боярские терема, а изб-то в Киеве и вовсе несчитано; со всех кузниц там звон стоит, со всех церквей там колокольца гудят. На самом высоком холме – белокаменные палаты: пирует в них князь Владимир. Высокие люди у него за дубовыми столами сидят, а низкие – за сосновыми. На плече у светлого князя кунья шубочка. Шапочку соболью накинул он на одно ушко. По правую руку от него верные дружинники, а по левую – князья-бояре. Ломятся столы в палатах от чаш да братин; и чего только на тех столах нет: и осетры там, и лебеди. Слуги с ног сбиваются, пируют бояре с утра до ночи, славят князя:

– Здрав будь сто лет, светлый князь Владимир Святославович, наше Красно Солнышко!

Остановил Илья Иванович коня посередь двора, поднялся в белокаменную палату, в княжью горенку. Крест у порога он клал по-писаному, поклоны вёл по-учёному: кланялся низко на все четыре сторонки, приветил князей-бояр, а самому Владимиру – особый поклон.

Князь спрашивает: