Времена не выбирают - Мах Макс - Страница 85

«Три часа. Какие группы крови?»

«А. Группа А, и побольше. И еще, Утес, если вы уж так добры добавьте пару блоков сигарет, килограмм кофе в зернах и шоколад».

«Шоколад. Еще что-то?»

«Ну, гулять так гулять,  – снова усмехнулся Хрусталь. – Газеты не забудьте положить, пожалуйста».

«Хорошо. Вертолет будет через три часа».

«А с самолета сбросить нельзя?»

«Можно.  – Утес был сама покладистость. – Через три часа ровно, на район объекта «Сторожка». Ждите».

– Когда сделана запись? – спросил Урванцев, когда разговор прекратился.

– Десять лет назад.

– В девяносто шестом?

– Так точно, – усмехнулся Зиберт. – В девяносто шестом.

Кирилл достал из кармана пачку сигарет и неторопливо закурил. Что-то в этой истории было не так. И дело не в том, что Зиберт настойчиво напирает на то, что Хрусталь может вот так вот свободно говорить с кем-то по телефону спустя шестьдесят лет после своего первого появления.

«Появления… появился… Хрусталь… Утес… Утес!»

– А теперь, товарищ старший майор, – улыбнулся Урванцев, – расскажите мне эту историю по порядку. Раз уж начали. И заодно объясните, почему его не взяли еще тогда, откуда у него связь с Утесом и что произошло месяц назад.

– Я же тебе говорил, Отто, – хохотнул басом Левичев. – Кирилл не дурак.

– Спасибо, – сказал Урванцев, быстро взглянув на Левичева и перевел взгляд на Зиберта. – Итак?

– Мы не знаем, что сказал Хрусталь Слуцкому, но Слуцкий решил его не брать. Достоверно известно, в основном из оставленных Слуцким записей и частично из состоявшегося после смерти Абрама Ароновича расследования, об одиннадцати встречах, происходивших в период с тридцать шестого по тридцать восьмой год. Возможно, их было больше. Но последняя встреча произошла в ноябре тридцать восьмого. Однако, по приказу Слуцкого, получившего специальную санкцию Смирнова,[102] в районе Луги был создан совершенно секретный объект «Сторожка», находившийся до пятьдесят седьмого года в ведении ИНО ОГПУ, а позже перешедший в ведение отдела «Ц». Там, собственно, ничего нет. Просто запретная зона, а в ней домик, в котором стоит телефон, имеющий выход на пульт специального дежурного по ОГПУ.

– Любопытно, – кивнул Кирилл, доставая следующую сигарету. – И что же принес в клювике Хрусталь? – В том, что таинственный Хрусталь что-то такое принес, он уже не сомневался. А иначе зачем было огород городить?

– К-12, – сказал Зиберт. – Чертежи, документацию… Так что это не Полянский «Коммунара» придумал. Слуцкий просто назначил Дмитрия Николаевича конструктором танка, который обеспечил нам превосходство в войне.

– И дизель? – спросил Урванцев.

– И дизель, – кивнул Зиберт. – И По-26… У Поликарпова[103] просто не было выбора. Или сесть, причем с концами, или подписать проект, которого он не создавал.

– Кто еще тогда прославился? – Урванцев был по-настоящему заинтригован.

– Дубинский…[104]

– Так, – кивнул Урванцев. Выходит, и знаменитая реформа бронетанковых сил республики началась не с письма комбрига Дубинского в ЦК, а… – И откуда это все? – спросил он.

– В сороковом кое-что нашлось в немецких архивах, – пожал плечами Зиберт. – Но не все. Отнюдь не все. А потом, в девяносто шестом, Хрусталь пришел снова, и, значит, Слуцкий был даже умнее, чем мы думали, потому что благодаря этому визиту Михаил Аркадьевич и его люди смогли наконец понять как все это работает.

– Я не стал бы преувеличивать наши успехи, – с плохо скрытой гордостью сказал Гуревич. – Но – да. Кое-что мы поняли, а позже смогли воспроизвести.

– Хотите посмотреть, как проходила встреча? – спросил Зиберт, явно желая остановить Гуревича, который, по-видимому, коснулся того, о чем предполагалось говорить позже или не предполагалось говорить вовсе.

– Показывайте, – согласился Урванцев, понимая, что каким бы ни было то задание, ради которого его вызвал Левичев, картина мира, которая у него была до этого разговора, никогда уже такой, как прежде, не будет…

В ушах еще звучал голос Зиберта, но Урванцев понял, что он уже не сидит в кабинете Левичева и вообще не сидит. Судя по всему, он лежал, едва, впрочем, ощущая собственное тело.

«Сон, – понял Урванцев. – Это был всего лишь сон, потому что…»

Думать было очень тяжело. Мысли проплывали в голове ленивыми большими рыбами, тупыми, неповоротливыми, скользкими. Путались, натыкаясь друг на друга, ускользали. Когда состоялся тот разговор? А «машина» Гуревича? Когда дивинженер показывал Урванцеву свою установку? И что было потом?

И вдруг – рывком – он вспомнил удар в грудь, боль и смерть, и сразу же к нему вернулась боль, как будто только того и ждала, чтобы он о ней вспомнил. Боль. Впрочем, ее можно было терпеть, с ней даже можно было жить. Недолго, нехорошо, но можно было стиснуть зубы и проползти те считанные метры, которые отделяли его от портала. Кирилл напрягся, чтобы перевернуться хотя бы на бок, ведь на разорванной, разбитой груди далеко не уползешь, на спине – тоже, но тело отказывалось его слушаться. Проклятое тело было немошно. Чувство бессилия было настолько отвратительным, что в душе Урванцева поднялся гнев, который и помог Кириллу совершить еще один прорыв. Нет, он не смог даже двинуть рукой, но к нему вдруг вернулся слух, и в мозг Урванцева хлынул поток звуков: какие-то шумы, тиканье и шебуршание, и голоса. Человеческие голоса. Нечеловеческим усилием воли он заставил свои веки разомкнуться и закричал бы, если бы мог, получив неимоверной силы удар света по глазам. Огонь, вспыхнувший в мозгу, заставил его заплакать, но даже своих слез он почти не ощущал онемевшей, безжизненной кожей лица. Просто знал, что плачет, и все.

Нет, не все. Еще он боролся, совершая, возможно, последнее в своей жизни усилие, потому что теперь уже вспомнил действительно все.

Урванцев не знал, как ему это удалось, как не знал и того, сколько времени длилась его отчаянная борьба, но он просто не мог умереть вот так, молча. Он должен был сказать, и он сказал.