Физрук-9: назад в СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 45

— Ах, жаль, что пистолет не заряжен, — бормочет Философ. — А просто пукалки они не испугаются.

— Вам не нужен пистолет, — говорит пацан. — Я дам вам «утиный манок».

— Они же не утки, а крокодилы, — с горечью отвечает его взрослый спутник.

— Не важно. Это только название. Он выманивает любое примитивное животное. Они засели в Павильоне Нимф и вокруг, наверняка, охрану понаставили. Ваша задача выманивать их по одному и обезвреживать. Только смотрите — сами не попадитесь.

— Я что, по-твоему, — примитивное животное?

— Нет, но вы же… э-э… мужчина.

— Хотелось бы надеяться.

— Вот и не попадитесь.

И мальчик-молния протягивает своему спутнику плоский свисток, действительно похожий на охотничий утиный манок. Философ прячет его в карман. Они уже подъехали к пешеходному мосту, который связывает городскую набережную с парком на острове. Из-за дождей вход посетителям туда воспрещен, но взрослый и мальчишка игнорирует запрет, попросту перелезая через запирающую вход на мостик калитку. Пистолет, пусть и разряженный, Философ на всякий случай берет с собой.

Смеркается. Дождя нет, но с реки поднимается туман, что только на руку двум нарушителями постановления городского отдела по озеленению, который ведает здешними парками. Павильон Нимф расположен с сердцевине Болотного острова и чтобы подобраться к нему, требуется преодолеть изрядное расстояние, рискуя провалиться в дренажную канаву, которые сейчас, наверняка, переполнены холодной дождевой водой. Правда, Игорь ведет своего взрослого спутника довольно уверенно, даже в белом молоке тумана отыскивая относительно сухой путь.

Вдруг паренек резко останавливается и тычет пальцем в клубящуюся молочную мглу перед собою. Философ присматривается и видит неподвижный человеческий силуэт — то ли и впрямь человек, то ли — парковая скульптура. Игорь подносит два пальца к губам, словно собирается свистеть и его спутник понимает, что мальчишка призывает его воспользоваться «манком». Вытаскивает свистульку и тихонько в нее дует. Вместо кряканья из «манка» доносится тихая, печальная мелодия. Туман вокруг начинает расслаиваться и из него вылепливается нечто, напоминающее своими очертаниями мебель и другие предметы квартирной обстановки.

Силуэт человека, что маячит впереди начинает вертеть головой, из чего становится ясно, что это не статуя. Потом он срывается с места с невнятным, но радостным воплем и бросается туда, где уже отчетливо видны диван, включенный торшер, часть стола, а главное — женская фигура, которая по мере приближения к ней того, кто только что торчал столбом, становится все более плотной, со всеми анатомическими подробностями, присущими обнаженным особям женского пола.

— Ну же! — шепотом командует мальчик-молния. — Хватайте его!

Философ бросается вперед, но не успевает сделать и нескольких шагов, как ноги его, почему-то — босые, увязают вдруг в теплом и влажном песке. Туман исчезает. Пропадает и Болотный остров. Вокруг становится темно, но чувствуется дыхание близкого моря. Машинально сделав еще несколько шагов, Философ чувствует, как почти горячая фосфоресцирующая волна, подкатив к его ногам, захлестывает их по щиколотки. Он машинально отступает, а Лидия, напротив, бросается морю навстречу и, уже стоя в нем по пояс, оборачивается. Философ не видит ее лица, оно, как и смуглые, голые до плеч, руки, сливается с темнотой южной ночи. Только платье белеет, и потому кажется сшитым из светящейся черноморской пены.

— Меньше, чем через год мне будет уже тридцать, — говорит она, словно сама себе, но Философ ее слышит и считает нужным бодро отозваться:

— А мне тридцать девять, ведь я родился еще в девятнадцатом веке, как Пушкин.

— Пушкин родился в восемнадцатом, — машинально поправляет его Лидия, так как любит точность в таких вопросах, — но выглядишь ты гораздо моложе…

— Пушкина? — дурашливо спрашивает Философ, прекрасно понимая, куда она клонит.

— Меня…

В голосе Лидии слышатся тонкие, заметные только тренированному уху, нотки далекой еще истерики, и нужно, во что бы то ни стало, предотвратить ее приближение.

— Это все спорт, — беззаботно твердит Философ. — Закаляйся, если хочешь быть здоров…

— Спорт здесь ни причем, — обрывает Лидия фальшивое, оттого, что вдруг перехватывает горло, пение мужа, — просто ты, почему-то не старишься… Знаешь, раньше я радовалась, что ты у меня такой молодой, красивый и сильный… Подруги мне завидовали… А теперь мне страшно. По утрам, когда я смотрюсь в зеркало, я вижу даму бальзаковского возраста, совратившую юнца, и представляю, как лет через пять— десять, стану сражаться с подступающей старостью, и тем отчаянье, чем разительнее будет контраст…

А ведь он никогда не называет ее уменьшительными именами, даже в минуты нежности. Имя Лида, а тем более — Лидушка или Лидуся, совершенно не подходит к ее внешности восточной царицы. Всякий раз, произнося ее имя, он где-то на краешке своей чудовищной, небывалой памяти, видит отблеск солнца в тусклом золоте высокой короны, матовый просверк бронзовых мечей, надменные головы развьюченных верблюдов, ужас в глазах боевых лошадей, разоренные сорокадневной осадой Сарды и жалкого оборванца, сходящего с царского костра…

— Лидия, — беспомощно шепчет он, — что ты такое говоришь… Иди лучше ко мне.

— Так я и знал, — почему-то в мужском роде произносит она, да еще ломким подростковым баском. — Вам взрослым нельзя доверять «манок».

Философ чувствует, что из рта у него что-то выдергивают. Море, темная южная ночь, Лида — все исчезает. Снова туман, поглотивший местность, неподвижные деревья и разъяренная рожа мужика, который не успел обнять свою девку и завалить ее на диван, потому что иллюзия, вызванная колдовской игрушкой, явно изготовленной инсектоморфом, распадается. И вместо вожделенных женских прелестей кайман видит другого мужика. Да еще мальчишку в придачу.

Впрочем, Философ не дает ему опомниться, а сразу с разворота бьет ногой в челюсть. Раздается влажный неприятный хруст и охранник валится в аккуратно постриженные кусты, проламывая в них просеку, которая явно не понравится городской службе озеленения. Игорь Болотников, отобравший «утиный манок» у своего бестолкового взрослого напарника, хватает его за руку и тащит вперед. Они пробегают примерно метров двести, когда почти натыкаются на второго каймана-охранника. Здесь уже не до приманки. Философ грубо и примитивно обезвреживает и этого.

Мальчик-молния снова бросается бежать. Напарник за ним. Он уже понимает, что они бегут по Кольцевой аллее, которая как раз и огибает Павильон Нимф. Ну да, Сумароков — если это его идея похитить Илгу — наверняка расставил охрану по всему периметру. И сколько бы он ни понатыкал вокруг своих крокодилов, их нужно обезвредить всех. А потом — выманить тех, кто охраняет девочку непосредственно. Третий кайман оказывается более стойким, чем его подельники. А Философ уже начинает ощущать усталость. Давненько он не упражнялся в контактном ушу.

Третий в итоге тоже не смог устоять. Самое интересное, что ни один их бандитов даже не пытается позвать на подмогу. Видимо, им приказано не поднимать шуму. Четвертый. Пятый. Философу начинает казаться, что с шестым он может уже не управиться. Вдруг Игорь дергает его за рукав, заставляя остановиться. Переводя дух, его взрослый напарник понимает, что круг замкнут. Они оказываются возле пролома в кустах, в котором ворочается и жалобно мяукает первый охранник.

— Что дальше? — шепотом спрашивает у пацана Философ.

— Закройте глаза и заткните уши! — командует тот.

Взрослый подчиняется, понимая, что мальчик-молния собирается применить «манок», но уже самостоятельно. Он изо всей силы зажмуривается и пальцами затыкает уши, но перед плотно закрытыми глазами все равно начинают мелькать цветные пятна, а до ушей доносятся приглушенные звуки, в которых Философ с удивлением узнает трамвайные звонки и гудки автомобилей. Несмотря на принятые меры, он начинает понимать, что страшненькая игрушка вновь перенесла его в прошлое, но уже не в лето сорокового, а на год позже. Сейчас Лидия включит радио и они узнают, что началась война.