Физрук-9: назад в СССР (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Страница 36

По залу прокатывается гул голосов. Аудитория не удивляется откровенности гостя. Напротив, она ее одобряет. Игорь Болотников поднимается со своего места и говорит, обращаясь к Философу:

— Спасибо за честный ответ, товарищ Третьяковский! Мы все считаем, что та часть вашего учения, которая содержит намек на потребление психотропных препаратов, содержит ошибку, о которой я говорил вам во время нашей первой встречи. Во всем остальном оно глубоко верно. Теперь, если позволите, мы зададим вам несколько вопросов, на которые хотим получить столь же прямые и откровенные ответы.

И мальчик-молния, повернувшись к залу, указывает пальцем на девушку, лет семнадцати, что сидит в пятом от сцены ряду. Старшеклассница поднимается и, обращаясь к Философу, задает вопрос:

— Товарищ Третьяковский, как родились образы спирали и рассекающей ее молнии?

— Спасибо за вопрос! — произносит Философ. — Видите ли, я считаю все это учение буквально высосанным из пальца. Признаться, я удивлен, что нашлось столько людей, которые относятся к нему вполне серьезно. Что же касается вашего вопроса… Наверное, вы замечали, что спираль — это универсальная форма, свойственная как живой, так и не живой природе. Перечислю первое, что приходит в голову. Спиралевидная форма Галактики, раковины моллюсков, свернутый в спираль побег папоротника, спираль ДНК. Иными словами — спираль — это процесс формирования материи. Теперь посмотрим на молнию. Молния — это мгновенный выброс энергии, кратковременный и очень мощный. Попадание молнии в живые и неживые объекты чревато их разрушением. Спираль — созидание. Молния — разрушение. Созидание и разрушение сопутствуют друг другу, без них невозможно развитие, ибо если созданное не меняется, оно становится препятствием на пути прогресса. С этого, довольно простого рассуждения, я и начал.

— Благодарю вас, товарищ Третьяковский! — говорит девушка и снова садится.

— Та-ак, — говорит Игорь. — А теперь…

— А можно я спрошу? — вдруг говорит Илга, вставая.

Глава 19

— Да, Илга, спрашивай! — отвечает пацан.

Философ чувствует, как его спина покрывается сплошным покровом мурашек. А ну как доченька при всех своих товарищах спросит: «Папа, а почему ты меня бросил?».

— Товарищ Третьяковский, — заговорила девочка, — растолкуйте, пожалуйста, вот этот фрагмент вашего сочинения: «Когда-то Человек был окрылен надеждой. У него были силы пойти гораздо дальше, чем он уже успел продвинуться за сорок тысяч лет своей истории, но Человек уперся в тупик. Он мнил, что может стать Мерой Всех Вещей, что однажды сделается Всезнающим и Всемогущим. Вместо этого ему суждено быть уничтоженным. Человек всего лишь неоперившийся птенец, врасплох застигнутый лесным пожаром. Он слишком мал, слишком робок, слишком слаб перед пылающим пожаром галактик. Его знания о Вселенной не превышают знаний птенца о лесе, в котором он вылупился из яйца. Его восхищение перед мощью материи — это восхищение птенца перед пламенем, которое вот-вот превратит его в обугленную тушку. Он восторгается лишь тем, что способен проглотить и живет мечтой только об этом. Музыка же высших сфер остается неслышимой для него, он глух и слеп и потому обречен…»

«Наизусть шпарит, а меня даже „папой“ не назвала», — горестно думает Философ, а вслух говорит:

— Спасибо за вопрос! Что я хотел сказать этим фрагментом?.. Думаю, написан он как раз для того, чтобы вызывать у вас чувство протеста. Чтобы у вас возникло желание изменить ситуацию. Перестать быть неоперившимися птенцами. Вылететь из гнезда, воспарить на струях восходящего воздуха, что поднимается над пылающим лесом. И мне почему-то кажется, что вы уже расправляете крылья.

— Спасибо, товарищ Третьяковский! — говорит Илга и садится.

— Так! Теперь — ты! — командует мальчик-молния, тыча пальцем в ряды школяров.

Встает мальчик во втором ряду.

— А верно, товарищ Третьяковский, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме?

У Философа возникает ощущение, что сцена пытается выскользнуть у него из-под ног. Игра в откровенность оказалась страшно нелегкой штукой. Конечно, он тет-а-тет с ребятишками и скорее всего, ни один из них не проболтается, а других взрослых, кроме самого «товарища Третьяковского» в зале нет, но как ответить на вопрос, чтобы и не солгать и не сказать того, что он думает на самом деле? Ведь эти ребятишки, пусть и умненькие, умненькие настолько, что даже страшненькие, все же вполне советские дети!

— Смотря, что понимать под коммунизмом, — пускается отвечающий по окольным дорожкам. — К сожалению, у классиков марксизма о коммунизме не сказано почти ничего, кроме формулы, что при нем от каждого будет по способностям, а каждому — по потребностям. Остальное же знание об этой общественной формации носит скорее отрицательный характер. Мы знаем, что при коммунизме не будет денег, частной собственности, государства, не будет деления на партийных и беспартийных, классового деления тоже не будет. А что будет? Материальное изобилие? А как быть — с духовным? Как воспитать человека таким образом, чтобы он умел соразмерять свои потребности с собственными трудозатратами, не превращаясь в иждивенца? Полагаю, что искать ответы на эти вопросы предстоит именно вам, мои друзья.

Задавший вопрос благодарно кивает и садится. Указующий палец Игоря Болотникова, дирижирующего этим вечером вопросов и ответов, вновь находит то ли в самом деле желающего задать следующий вопрос, то ли просто обязанного это сделать. Тем не менее встает парень лет четырнадцати, чистенький, опрятненький, в очках. Круглые стекла отражают свет старинной хрустальной люстры, что свисает с высокого, украшенного лепниной потолка.

— А что делать, если мы не хотим искать ответы на эти вопросы? — спрашивает очкарик.

Философ не очень изумлен, но делает вид, что — да.

— Вы не хотите строить коммунизм? — спрашивает он. — А что же тогда? Вернетесь к капитализму?

— Никакой из «измов», — парирует юнец. — Зачем ограничивать себя рамками какой-либо общественной формации, которая все равно, рано или поздно, потерпит крах? Пользуясь вами же приведенной аналогией, какой смысл птенцу устраивать собственное гнездо в лесу, который в любом случае сгорит? Уж лучше заранее над ним воспарить, пока он еще свеж и зелен.

— И что, все присутствующие согласны с этой точкой зрения? — с иронией уточняет Философ.

В ответ — полное молчание. Выходит — согласны все. Гость понимает, что его загоняют в логический тупик. Начни он сейчас спорить, говорить прописные истины, дескать нельзя жить в обществе и быть свободным от общества, что мамы и папы их вскормили, а для того, чтобы они могли сделать это, им приходится работать в предлагаемых условиях и считаться с социальными устоями, мгновенно потеряет аудиторию, а то и — собственную дочь. А еще следует помнить об истуканах, которые сидят в кабинете физики. Очень не хочется стать одним из них.

Философ раньше и представить не мог, что будет сочувствовать фашисту, но теперь он начинает понимать арестованного органами госбезопасности Пауля Соммера. Если воспитанные на лжеидеалах «Процесса» детишки станут насаждать свое видение будущего остальным, причем — не в таких вот дискуссиях, а на практике, начнется настоящий кошмар. Ведь когда им понадобилось поговорить с автором бредовой теории с глазу на глаз, они неведомым образом нейтрализовали своих учителей и родных, которые, видимо, пришли на встречу со знаменитостью. А что будет, если у них возникнут другие надобности?

«Где же Тельма? — тоскливо думает Философ. — Обещала скоро вернуться…»

И вдруг ему открывается простая, как две копейки, истина. Дочь покойного полковника «СМЕРШ» вот уже вторые сутки руководит всеми его поступками. Сначала она его руками убирает Соммера, в общем-то не предъявляя никаких доказательств его вины. Причем — как убирает? Называет номер в гостинице, пароль, при этом требует показать тому, кто откроет дверь, татуировку каймана. Дальше, приходят двое, предъявляют Соммеру некую бумагу и уводят его. А ведь перед своим арестом тот пытается рассказать о странных изготовителях игрушек.