Заполярная сказка - Шустов Борис - Страница 1

1

Девять дней прожил я в родном доме, с отцом-матерью, а на десятый затосковал. Девять дней не переводились в доме гости, хмельные разговоры и гармонь. Как же! Анатолии Кузьмин приехал! Единственный сын Павла Серафимовича, а Павел Серафимович и в простые дни душа нараспашку, а тут сын, – гуляй народ!

Да и то сказать, нечасто залетаю я в родное гнездо, все больше живу по чужим углам, в чужой стороне, иной раз мать не знает, куда и писать, где искать сына, ждет не дождется моей писулинки, а, дождавшись, напишет мне письмо на двух страницах в клеточку: «Сынок, и что же ты делаешь, милый? Да разве так можно? Ведь не кто-нибудь мы тебе, а мать с отцом. Долго ли написать письмецо? Сел на минутку и настрочил. Нам много-то и не надо, жив-здоров – и ладно. А то, не знаючи ничего о тебе, шибко мы переживаем. Где работаешь-то и кем? В тот раз писал, что шофером в степях, а теперь-то кем? Может, денег нет, так напиши. Ты ведь такой, ничего не скажешь, не велишь высылать, мы и не смеем. Ой. Толька, Толька, и в кого ты удался? Правду люди говорят, мол, не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Сестры твои погляди, как живут, при доме, при семье, душа за них не болит, всего у них хватает, и зятья дай бог всякому, а ты-то…» И вот все в таком духе.

Получив материнское письмо, я клял себя на чем свет стоит, бежал на почту, покупал гладкую лощеную бумагу, конверт, садился за стол, обляпанный чернильными пятнами, закиданный обрывками неотправленных телеграмм, и начинал «строчить». «Здравствуйте, дорогие родные? С приветом к вам наш сын Анатолий. Получил письмо и спешу дать ответ…». И здесь заклинивало. О чем писать? Ну, жив. Ну. здоров. Работаю. Не напишешь же им, что три дня назад подзавалило меня в забое, часа четыре добирались спасатели. Не напишешь же. С ума сойдут, И сколько я ни пыхтел над письмом, все равно наскребывал чуть больше половины листа, да и то написанного большими буквами. В конце передавал привет сестрам, племянникам и племянницам, обещал в скором времени приехать и решительно ставил точку. А чаще всего отделывался телеграммами: мол, жив-здоров, адрес такой-то. И не то чтобы я был невнимательный сын. нет, я любил отца и мать, любил своих сестер, племянников и племянниц, переживал за всех них, радовался их радостям, а просто-напросто я и сам не знал, куда меня закинет судьба. – придет письмо, а меня нет. Да и они должны уже кое-что понять. Ведь с восемнадцати лет не живу в родном месте, бываю там лишь короткими наездами, осилю недельку другую – и снова в поезд.

В этот раз я вернулся из Северной Атлантики после пятимесячной болтанки в океане – работал на морозильном траулере, ловил треску. Устроился я на траулер потому, что захотелось глянуть на чужих людей, на чужие страны, посмотреть, как живут там. Но посмотреть мне ничего не удалось: ни разу за пять месяцев мы не пристали к берегу. Видел я лишь, и то издали, канадские берега. Туманные и далекие, они ничем не отличались от берегов моей отчизны. Надоело мне море, качка, нелюбимая работа, и, воспользовавшись случаем, я пересел на судно, шедшее в Мурманск. Конечно, и капитан и ребята в глубине души не одобрили мой поступок, но простились по-хорошему: как-никак около полугода отмотался, пил-ел вместе, никто никогда жалобы от меня не слышал, да и работал я, не жалея себя.

В Мурманске, получив полный расчет и прикупив в портовых комиссионках барахла с разномастными «маде ин…», я сел в самолет, и вот уже десятый день отмякаю душой в родном городишке. Всего десятый, не так уж много, но чую – не могу больше.

По первости отрадно было смотреть на мать, то и дело примерявшую английский джерсовый костюм, на отца, щеголявшего по квартире в узком, длинном пальтишоне французского производства, но так и не вышедшего в нем на улицу. «Да выйди ты на волю-то, – говорила мать. – Покажи обнову людям. Похвастайся». «Неловко, – отнекивался отец. – Не узнают. Подумают – иностранец». Когда приходили ко мне друзья, я вытаскивал сигареты марки «Филипп-Морис», небрежно щелкал зажигалкой, тоже какой-то нерусской, мудреной, предлагал закуривать. Иные закуривали, а иные и отказывались. В общем, надоела мне вся эта иностранная, никому не нужная карусель, и сам я себе надоел, в чистеньком костюмчике, неискренний какой-то, ненастоящий, и снова поманила меня дорога.

Правда, однажды шевельнулась у меня мысль: а не остаться ли в родных местах навсегда? Сколько можно болтаться по столовкам, есть пустые щи?.. Случилось это в день приезда моего дяди по отцу. Дмитрия Серафимыча, председателя колхоза. Он приехал к вечеру на пыльном газике из далекой деревни Синегорки. зашел в дом и сразу наполнил его громким голосом и каким-то необъяснимо-тревожным запахом хлеба и зрелых трав. «Слышь, Павлович, – загудел он, – я ведь серьезно. Любая машина твоя! А то в заместители! У меня заместитель хреновый. Совсем мышей не ловит. А, Павлович?» «Не-е… Не пойдет», – ответил за меня отец. «Не пойдет, – угрюмо согласился дядя. – Избаловался. А какого рядна надо?! И заработки у нас не хуже иных прочих, и дом ему отгрохаю любо-дорого, и вон девок-то сколько! Любая пойдет. Только гаркни!» «Не-е… И не уговаривай, – повторил отец. – Другая у него планида». «Планида, – ухмыльнулся дядя. – Нету у него никакой планиды! Нету. Оттого и летает, бегает по белу свету. Подожди-и… Прижмет хвост какая-нибудь прости-господи, тогда узнает,.. Теперь ему что? Вольный казак! Куда захотел, туда поехал!» «Не-е, – упрямо сказал отец. – Не уговаривай. Давай-ко чокнемся». «По последней! – строго сказал дядя, погрозил мне прокуренным пальцем и вдруг воскликнул, напугав мать: – Помню, помню я, как до района-то ехали! Зверь! – Он подмигнул для чего-то мне, словно знал что-то тайное о той поездке, и повторил чуть тише: – Зверь!»

Ничего особенного в той поездке не было, просто в непогодь, по хлипкой, размытой теплым дождем дороге я довез председателя из Синегорки быстрее, чем его шофер Венька, но для дяди это пустяшное событие почему-то выросло в значительное.

«Через мостик-то как сиганули, а? – припомнил он, снова подмигивая. – Говорю ему, давай, мол, в объезд. Куда-а-а… Газанул, и там. Только брызги! Зверь. Одно слово. И уборочную помню. Выручил ты меня тогда, Павлович. Две машины на колеса поставил. Не шутка! В страду-то. Да и потом работал добро. Ничего не скажешь. Добро-о…».