Гоголь в Москве - Молева Нина Михайловна - Страница 48

48

«Нужды города», «желания трудящихся» – применение этих гибких и безотказных формул привело к потере половины исторической застройки города. Достаточно сказать, что в течение 1987– 1990 годов Москва потеряла 90 учтенных памятников с ведома всех задействованных в охране инстанций. Что же касается наглядных результатов, то достаточно выйти на одну из центральных площадей города – Пушкинскую.

В 30-х годах здесь первыми были снесены Страстной монастырь, которому площадь была обязана своим первоначальным названием – Страстная, и превосходная церковь Дмитрия Солунского – на углу Тверской и Тверского бульвара. На месте первого сноса встал кинотеатр «Россия», на месте второго – жилой дом с кондитерским магазином. На противоположном углу уничтожен один из первых в Москве кинотеатров – «Центральный» и рядом с ним «Дом Фамусова», портивший вид на здание редакции газеты «Известия». Последующий снос смел с лица земли целый квартал застройки XVII-XVIII веков – от площади до Сытинского переулка, уступив скверу, непонятным образом дублирующему параллельный ему Тверской бульвар. Перенесен на противоположную сторону площади памятник Пушкину. Что же касается уцелевших зданий, то и они перестали быть памятниками.

Т.Н. Грановский

«Это истинный ваш род; наконец, вы нашли его» – слова известного поэта и признанного баснописца о первых опытах не слишком удачливого собрата по перу

Ивана Ивановича Дмитриева о двух баснях Крылова. Наконец… Пережито и в самом деле было немало.

Попытки заниматься издательским делом – «Почта духов», «Зритель», «Санкт-Петербургский Меркурий». Их сатирические выпады не оставили безразличными читателя. Но самое решительное вмешательство императрицы не заставило себя ждать достаточно с Екатерины историй с Новиковым иРадищевым! И как результат – обыск в типографии «г Крылова со товарищи», полицейский надзор, установленный над издателем и единственный способ избежать гнева императрицы – отъезд из Петербурга.

Н.Ф. Павлов. Рисунок Э.А. Дмитриева-Мамонова. 1848 г.

Попытки напечатать стихи, отобранные самим Карамзиным и все же не имевшие успеха. Писать комедии – встречавшие похвалу, но не нашедшие ни постановщиков, ни издателей, хотя знакомств в театральном мире было достаточно. Переехав в Москву, Крылов свой первый приют находит в крохотном домике позади Петровского театра, у прославленной актерской четы Силы и Лизаньки Сандуновых. Это они с огромным успехом исполнили крыловскую «Кофейницу».

Попытки обрести род службы, которая не лишала бы возможности литературных занятий, – и счастливая встреча с С. Ф. Голицыным. На первый взгляд положение то ли домашнего секретаря, то ли домашнего учителя многочисленных сыновей в просвещенном голицынском семействе не сулило особых огорчений. Князь был известен любовью к охоте, к театру, несомненными способностями актера-любителя. Княгиня, «златовласая Пленира», как называл ее Державин, не оставалась равнодушной к литературе.

Изданный ею в Тамбове перевод «Писем Финелии и Мильворта» не говорил о тонкости вкуса, но и не был лишен стилистических достоинств. В своем доме на Никитском бульваре (8), в то время как муж принимал Василия Львовича Пушкина и спорил о тонкостях сценических постановок с Ф. Ф. Кокошкиным, будущим директором московской казенной сцены, княгиня принимала К. Ф. Рылеева и хвалила его стихи. Крылов здесь как нельзя более приходился ко двору.

Правда, время не замедлило внести свои поправки. Увлечение Голицына театром не пошло далее минутных капризов. Назначенный губернатором в Ригу, он предпочитает, не вникая в дела службы, переложить все возможные и невозможные обязанности на плечи правителя канцелярии – им назначается Крылов. «Пленира» за дверями своего литературного салона становится жесткой и расчетливой хозяйкой. Надо было прерывать отношения, пока внешне все выглядело благополучно.

Значит, снова неустроенность, безденежье, одиночество. Гостеприимство Татищевых в их подмосковной усадьбе носило все те же черты снисходительно-равнодушного меценатства. Зато знакомство с Бенкендорфами неожиданно преобразило всю жизнь.

В доме жившего на покое суворовского сподвижника собиралась вся литературная Москва. С хозяйкой Елизаветой Ивановной были одинаково дружны и Карамзин, и Дмитриев, и их «крестный отец» Херасков. Дом с мезонином у Страстного монастыря (Страстной бульвар, 6) приютил Крылова так же радушно, как и любимое семьей Виноградово (город Долгопрудный).

В конце концов, это была только шутка – переведенные для маленькой дочери Бенкендорфов Софьи басни Лафонтена «Дуб и трость», «Разборчивая невеста». Но Дмитриев оценил их смысл и помог опубликовать в № 1 «Московского зрителя» за 1806 год. Крылов заторопился в Петербург. Дом с мезонином оставался самым дорогим воспоминанием, местом рождения бессмертного «дедушки Крылова». «Я не могу вспомнить тех минут, которые случалось мне у вас проводить, чтобы не оглядываться к Москве, как верный магометанин, возвращаясь с поклонения, набожно оглядывается к Мекке», – напишет он со временем хозяйке дома.

Дом с мезонином был не сравним по богатству с голицынским дворцом. Окна выходили на тесный монастырский проезд. Рядом, на площади Тверских ворот, торговали дровами и углем, а по воскресным дням торг сеном кипел у самых дверей. Но зато он уцелел в пожаре 1812 года, одним из первых в городе услышал благовест с колокольни Страстного монастыря, возвестивший о бегстве наполеоновских частей, и на некоторое время стал пристанищем Английского клуба, который лишился своего первого специально купленного дворца у Петровских ворот, сожженного и разграбленного (Страстной бульвар, 15). В нем когда-то Крылов решился на первое публичное чтение басен.

На рубеже 1830-1840-х годов в доме обосновался любимый московскими литераторами салон Д. Н. Свербеева. Это в его стенах состоялся разговор Гоголя с Лермонтовым после чтения в Погодинском саду «Мцыри». Лермонтова ждал Кавказ. Гоголь спустя неделю отправился в Италию. И не эти ли впечатления, родившиеся в доме с мезонином, ожили в посмертных словах о поэте Гоголя: «Никто еще не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой. Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта…»

Положим, весь ряд домов от Тверской до Большой Дмитровки и в том числе дом Бенкендорфов были изуродованы во второй половине 30-х годов нелепой многоэтажной надстройкой: таким простым способом увеличивалась этажность Москвы, строился величественный образ нового города. Но даже и с верхней нашлепкой особнячок продолжал угадываться в основных своих чертах. В начале же 80-х годов он подвергся полной перепланировке, а в 1989 году именно в нем были сделаны выходы станции метро «Чеховская».

Гоголь всеми силами старался избежать встречи с постановкой «Ревизора», которая шла в Малом театре. Писателя поймали на слове, в какой именно день он мог бы пойти в театр, – обычно Гоголь отговаривался всяческого рода выдуманными делами. Ради такого события М. Н. Загоскин именно на этот день назначил спектакль да еще перенес его со сцены Малого театра в Большой, чтобы смогли вместиться все желающие видеть автора москвичи. Зал был переполнен. Верхние ярусы занимало московское студенчество, в зале присутствовали В. Белинский, М. Бакунин, Т. Грановский, Н. Огарев, Аксаковы, И. Панаев. Городничего блистательно играл Щепкин, Осипа – известный актер И. В. Орлов (Копылов), который в том же сезоне и также на сцене Большого театра играл в свой бенефис «Отелло» Шекспира. Спектакль шел на овациях. По словам И. И. Панаева, «все искали глазами автора. Но его не было видно. Только в конце второго действия его открыл писатель Н. Ф. Павлов в углу бенуара госпожи Чертковой».

Поднявшийся после окончания третьего действия шквал вызовов на сцену автора настолько смутил Гоголя, что он тайком сбежал. Вернувшиеся домой после спектакля супруги Чертковы находят Гоголя уснувшим от волнения на диване в их гостиной (Мясницкая ул., 7). Знакомство с А. Д. Чертковым завязалось за границей. В Москве же Гоголь полюбил бывать у известного библиофила, чье богатейшее собрание исторических материалов со временем положило начало журнала «Русский архив».

Из Рима привез Гоголь знакомство и с профессором русской словесности С. П. Шевыревым, которому со временем препоручит все свои издательские дела. Писателю было дорого искреннее участие профессора к его жизненным и литературным трудностям и то гостеприимство, с которым его всегда принимали в доме в Дегтярном переулке, 4 (снесен для удобства установки башенного крана при строительстве соседнего многоэтажного жилого дома).

В семье Щепкиных из поколения в поколение передавались слова Гоголя о том своем московском приезде, что «его сердце не в силах, кажется, вместить всего того добра и тепла», которыми его одарила Москва. Но «Ревизор» был теперь уже оправдан в глазах автора, и думал Гоголь уже не о нем – о «Мертвых душах», которыми собирался одарить в первую очередь Москву.

Гоголь по-прежнему охотно и часто соглашается читать свои новые произведения. Особенно приятен и близок ему дом Аксаковых (Смоленская-Сенная, 27), всем своим укладом напоминавший деревенский патриархальный быт. В гостиной целыми днями не переставал кипеть поджидавший все новых и новых гостей самовар, обеденный стол накрывался не меньше чем на 20 «кувертов», большой, заросший белыми розами сад заставлял забывать о городе. У Аксаковых Гоголь читает главы из еще не законченной первой части «Мертвых душ», а в январе 1840 года – «Аннунциату». Он повторяет те же произведения у Киреевских и Елагиных, в частности, отрывки из «Мертвых душ» специально для приехавшего В. А. Жуковского, а у Чертковых – «Тяжбу». Гоголю удается удовлетворить и свою неизменную тягу к музыке. В эти месяцы он близко знакомится с Верстовским, становясь постоянным гостем его дома в Староконюшенном переулке, и с Гурилевым, дававшим уроки сестре писателя Анне.

Пребывание в Москве прерывается необходимостью поездки в Петербург. Гоголю предстоит забрать оканчивающих институтский курс сестер, попытаться устроить их судьбу. И это новые, слишком тяжелые для его кармана траты – полный гардероб девушек, носивших до того казенное платье, плата за многолетние уроки музыки. Материальные дела матери шли все хуже и хуже. «Бедный клочок земли наш, пристанище моей матери, – с отчаянием пишет он в одном из писем, – продают с молотка, и, где ей придется преклонить голову, я не знаю, предположение мое пристроить сестер так, как я думал, тоже рушилось; я сам нахожусь в ужасном бесчувственном, окаменевшем состоянии, в каком никогда себя не помню…»

Но внешний вид Гоголя в эти горькие месяцы никак не выдает его душевного состояния. По собственному желанию, безо всяких уговоров, вызывается он прочесть у Аксаковых главу из «Мертвых душ» и с откровенным наслаждением повторяет чтение у Елагиных – для приехавшего Жуковского, у библиофила и археолога А. Д. Черткова. Только о столице на Неве он отзовется в это время: «Как здесь холодно! И привет, и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом. Я здесь не на месте».

Московскими впечатлениями продолжают питаться находившиеся в работе «Мертвые души», рождающиеся в январе 1840 года «Тяжба» и «Лакейская»: «Нет, брат, у хорошего барина лакея не займут работой, на то есть мастеровой. Вон у графа Булкина тридцать, брат, человек слуг одних, и уж там, брат, нельзя так: „Эй, Петрушка, сходи-ка туда!“ – „Нет, – мол, скажет, – это не мое дело; извольте-с приказать Ивану“. – Вот оно что значит, если барин хочет жить как барин».

Но эти отдельные удачи мало занимают Гоголя. Его мысли заняты одними «Мертвыми душами». Чтобы скорее их закончить, он стремится уехать в Италию, откуда, по его собственным словам, виднее прорисовывались российские горизонты. Вскоре после на редкость удачного «Николина дня» он оказывается в дорожной коляске – ему повезло найти попутчика, с которым можно было поделить путевые расходы. Аксаков с сыном, Щепкин и Погодин провожают друга. Последний прощальный поклон городу с Поклонной горы. Последний прощальный обед с друзьями в Перхушкове. «С какою бы радостью я сделался фельдъегерем, курьером даже на русскую перекладную, и отважился бы даже на Камчатку, – чем дальше, тем лучше. Клянусь, я был бы здоров».

Ко всеобщему удивлению, ничьи ожидания не были обмануты. В начале октября 1841 года Гоголь с законченной рукописью «Мертвых душ» в России. «Меня предательски завезли в Петербург. Там я пять дней томился. Погода мерзейшая, – именно трепня», – из письма Погодину. И через несколько дней в полном контрасте письмо поэту Н. М. Языкову: «Я в Москве. Дни все на солнце, воздух слышен свежий, осенний, перед мною открытое поле, и ни кареты, ни дрожек, ни души, словом – рай… У меня на душе хорошо, светло». Эти строки писались в кабинете погодинского дома. Впереди работа переписчиков и передача рукописи в цензуру, не предвещавшая – Гоголь не сомневался – простого решения…

Он прав – самые мрачные предположения оправдываются. Правда, первый цензор – известный историк и археолог Москвы И. М. Снегирев (Троицкая ул., 19) уверяет, что не видит никаких препятствий к публикации, но уже через два дня, не предупредив автора, передает рукопись в Московский цензурный комитет. Он не хочет лишней ответственности, как, впрочем, и попечитель Московского учебного округа, который обращается к министру просвещения с вопросом, как должен себя держать в отношении возможных статей и критики. О «Мертвых душах» слишком много говорят, их нетерпеливо ждут. Замечаний цензурного комитета слишком много, и в сумме они делают выход поэмы практически невозможным. Здесь и название, здесь и сама торговля мертвыми душами, и образы отдельных действующих лиц.

Единственной надеждой остается теперь тот самый Петербургский комитет, который Гоголь рассчитывал обойти. Сам он ехать в столицу не хочет. Эту миссию берет на себя Белинский. Старые знакомцы встречаются на этот раз в доме В. П. Боткина (Петроверигский пер., 4). Гоголь познакомился с хозяином за рубежом и навещает его тем более охотно, что дом славится превосходными музыкальными вечерами, где чаще других звучит Бетховен.

За дело берутся все петербургские друзья, в том числе близкие ко двору и хорошо представляющие себе настроения Николая I.