Богат и славен город Москва - Фингарет Самуэлла Иосифовна - Страница 17

– Лезу, как не лезть. Хотеть не хочу, а приходится.

– Пантелейка Гнедыш, лезешь ли биться на поле?

– Лезу.

– Бейтесь на кулаках, без хитрости, без крюка, без подножки – на полную честность.

Пантюшка сразу пошёл в наступление, едва они с Фаддеем оказались на поле и встали друг перед другом. Драться ему приходилось лишь в детстве, с такими же мальчонками, каким был сам. С той поры случая не было. Но кулачные бои он видел не раз и многие приёмы запомнил: наотмашь – в грудь, мелко и часто – под рёбра, снизу – в челюсть. Фаддей уходил из-под ударов, боя не принимал, прыгал, увёртывался, колесил.

– Не крутись, как мышь! – крикнул кто-то. – Всё одно рыжий мальчонка одолеет.

– Бей его, малец! – понеслось из рядов болельщиков. – Бей! Гони в угол, не давай уходить!

Пантюшка изловчился и наотмашь ударил противника в грудь. Тот покачнулся.

– Молодец мальчонка!

– Так его, рыжий. Сади ещё раз!

Пантюшка отвёл руку для второго удара. Он знал, что сейчас свалит Фаддея.

– Уйди! Не хочу! – отчаянный Устинькин крик перекрыл голоса всех болельщиков. Пантюшка вмиг обернулся. Устинька билась в чьих-то руках. «Отпусти девочку!» – хотел закричать Пантюшка и не успел. Резкая боль разорвала затылок. В глазах стало темно.

Когда через малое время ему удалось подняться, он не увидел Устиньку на том месте, где она была только что.

– Устинька! – в ужасе крикнул Пантюшка. Никто не ответил.

Не помня себя, Пантюшка бросился сквозь толпу.

– Стой! – закричал вдогонку дьяк. – Суд не кончился!

– Чего там, пусть удирает, – глядя в землю, буркнул Фаддей. – Дело ясное – я выиграл.

– Кто выиграл, мы ещё поглядим. – На поле рядом с Фаддеем очутился бродячий кузнец. Фаддей не ждал, что кузнец, всегда в этот час работавший на торгу, явится на Яузу.

– Покажи-ка людям, что у тебя в кулаке! – Кузнец с силой сдавил руку Фаддея. Пальцы, сжатые в кулак, сами собой разжались. На землю упал плоский кусок железа с острым концом.

– Закладка! – ахнули стоявшие близко, разглядев, что выпало из разжатой руки.

– Закладка! – понеслось по рядам.

– Так вот для чего ты у меня железо просил! – Кузнец надвинулся на Фаддея. Рядом с ним оказались другие. Один за другим выходили люди на поле. Вид у них был недобрый. «Погиб, – пронеслось в голове Фаддея. – За закладку до смерти изобьют. Надо бежать». Он нырнул из-под руки кузнеца и припустил вдоль поля, петляя как заяц.

– Держи! – закричал кузнец.

– Держи! – закричали люди и бросились за Фаддеем.

… Пантюшка бежал вдоль крутого яузского берега. Ему показалось, что оттуда два раза донёсся Устинькин крик, словно звала она: «Пантюшка».

Место было глухое. Пустыри, овраги и ямы, где гончары брали глину. Прохожие не попадались.

– Устинька! Ус-тинь-ка!

В ответ – тишина. Только где-то совсем далеко прозвучал частый топот копыт и несколько раз протявкала собака.

Пантюшка пересёк небольшой овраг. Подъём вверх оказался трудным, но он преодолел его. Теперь путь лежал через ровное поле, разделённое на длинные грядки. Потом пришёл черёд яблоневым садам. Вдалеке виднелась бревенчатая стена с коренастыми башнями под шатровыми крышами. Не знают ли там, куда подевалась Устинька?

Пантюшка старался бежать как можно быстрее. Однако ноги слушались плохо. Он то и дело спотыкался. По лицу текла кровь. Рукав рубахи, которым он вытирал липкую струйку, вымок и отяжелел. Невысоким развесистым яблоням конца не предвиделось. Стена с башнями не приближалась.

Выйдя на правый берег Яузы, Андрей, как всегда, замедлил шаг.

По городу он проходил быстро, слишком быстро и малостепенно для человека в монашеской рясе. Через пустыри, пролески и, главное, через сады двигался не спеша. Этот путь он любил, не тяготился однообразием, хотя проделывал его два раза в день, утром и вечером. О каком однообразии могла идти речь, если поутру яблони стояли розовыми от первых блесков зари, а вечером расплывались, теряя очертания, становились серебряно-серыми, одного цвета с сумерками.

Путь от серединной части Москвы, где Андрей расписывал церковь, до Андроньева монастыря, стоявшего за пределами города, длился около часа. Это было время, когда Андрей слушал плеск речных волн, щебет птиц, живших в садах, наблюдал нежную зелень первых весенних ростков, пробившихся сквозь потеплевшую землю.

«Сколь удивительна красота земли, – думал он, неторопливо идя среди яблонь. – Сколь непостижима глубина неба. Оно неоглядно и бездонно даже сейчас, когда светозарные краски дня уступают чёрным и золотым краскам ночи».

Андрей пошёл чуть быстрее. Весь день он работал под сводами и изрядно устал. Работать пришлось то стоя, то лёжа, то согнувшись под аркой.

Но не желание поскорей очутиться в своей келье заставило его ускорить шаг. Впереди, в стороне от тропинки что-то белело. Утром, когда Андрей направлялся в Кремль, белого пятна не было. «Иль не приметил?»

Его охватила тревога. Он побежал.

Открыв глаза, Пантюшка увидел, что лежит на пристенной лавке в палате столь маленькой, что не вставая можно было дотянуться до противоположной стены.

«Монашья келья. Добежал, значит», – подумал Пантюшка. Но как ни напрягал он память, ему не удалось припомнить, каким образом он очутился в монастыре.

В келье было светло, не по ночному времени, хотя лампадка в углу едва теплилась. Свет проникал через оконце, прорубленное под потолком. Он был тусклый и красный.

«Почему свет красный?» Пантюшка выбрался из-под тулупа, которым его кто-то укрыл, и, держась за стену, добрался до скамьи, стоявшей под оконцем. Залезть на скамью оказалось делом нелёгким. Но он всё же залез. В узком проёме окна открылось небо, высветленное красным заревом. В Москве полыхал пожар.

Пантюшка спрыгнул на пол и чуть не упал. Ноги сами собой начали подгибаться.

– Что ты, зачем с лавки поднялся? – Высокого роста человек в чёрной рясе вбежал в келью. Он успел подхватить Пантюшку.

– Ложись. Лежать тебе надобно.

– В какой стороне горит? – Пантюшка обернул к чернецу скривившееся от боли лицо.

– На Гончарной занялось. Котельничью отстояли, а Гончарная выгорела.

Пантюшка рванулся.

– Тише, рана откроется. Вечером, как тебя принёс, долго кровь не мог остановить. Ты и чувств лишился оттого, что крови вытекло много. Я иду, вижу среди яблонь что-то белеет. А это ты лежишь, ноги раскинул, словно и в беспамятстве продолжаешь бежать куда-то.

– За Устинькой я бежал. Пусти. Дальше побегу, надо её искать.

– Куда? Помощь ты никому не окажешь, только сам пропадёшь. К утру тебе полегчает, тогда и иди. А сейчас, сделай милость, ложись.

С той поры, как погибла порубленная ордынцами мать, с Пантюшкой никто не говорил так ласково.

– Не обманешь? – спросил он, давая отвести себя к лавке. – Отпустишь к утру?

– Слово моё твёрдое.