Тимофей с Холопьей улицы - Изюмский Борис Васильевич - Страница 14

Его лишь мимоходом задел такой ответ, но он тотчас решил: «Значит, стану сильным!»

Вскоре Тимофей сжег на Ольгиной прялке куделю – мол, пора тебе расставаться с девичеством. Назначен был день свадьбы. Она прошла для Тимофея в сладком чаду.

Зажглись на пиру свадебные свечи; тощая, как жердь, сваха, загородив Ольгу от жениха, сняла с ее головы венок и, обмакнув гребень в меду, расчесала ей волосы, скрутила их и спрятала под покрывало.

Тимофею поднесли деревянную чашу с брагой. Он испил ее и, бросив чашу под ноги, стал вместе с Ольгой топтать.

– Так потопчем… всех, кто замыслит сеять меж нами раздор… нелюбовь, – в один голос приговаривали они, старательно вдавливая в пол обломки чаши.

Пьяненький Лаврентий надел на себя тулуп шерстью вверх; подойдя к Ольге, скривил влажный рот:

– Так что… пусть детей, сколь шерстинок будет… – и засмеялся нехорошо.

Ольга, взяв в руку чарку, постаралась чокнуться с женихом посильнее, чтобы из ее чарки брага выплеснулась в Тимофееву.

Лаврентий захохотал:

– Быть ему под пятой у женки!

Тогда встал из-за стола Мячин, принес плеть и, легонько ударив ею дочь по спине, спросил:

– Узнаешь… того… отцовскую власть? Да… – Это «да» он любил повторять словно бы для себя, раздумчиво. Он пытался придать строгость своим маленьким, белесым, как у вареного судака, глазам, но они только жалко помигивали. – Отныне… того… власть переходит в мужнины руки. Да… Ослушаешься – он тебя научит этим витнем… Да…

Мячин передал плеть жениху.

Тимофей неловко заткнул ее за пояс; мучительно краснея, сказал:

– Мыслю, не станет нужды… – Подумал с нежностью: «Будем жить дружно, как зерна в одном колосе».

Лицо его словно светилось изнутри, и Ольга подивилась: «Как на образах». Она только сейчас разглядела чистый, просторный лоб Тимофея, тонкую, крепкую шею.

Дородная тетка Ольги, сидя рядом с Тимофеем, все роняла слезы:

– Ты, Тимоша, не обижай наше дитятко малое, неразумное… – и умилительно поглядывала на пучок калины с алой лентой, заткнутый в кувшин возле жениха и невесты.

Потом все стало еще смутнее и чаднее, и Тимофею казалось, что это сон, и он боялся проснуться и смотрел на Ольгу восторженными, удивленными глазами, будто тоже видел ее впервые. Он опьянел не от выпитого, а от любви, счастья и сидел за столом нескладный, скованный, только блаженно улыбаясь: «Эх, нету братеника Кулотки! Где-то он сейчас?.. Скорее камень начнет плавать, а хмель тонуть, чем порушится наша дружба крепкодушная».

Тимофей нашел глазами Кулоткину Настеньку. Крохотная, притихшая, она сидела в ряду подружек Ольги, улыбалась Тимофею милой, застенчивой улыбкой, словно ожидая терпеливо своего счастья. Маленькие точеные ее руки, русая головка, которую склонила она к своему плечу, – вся она показалась Тимофею такой родной, близкой, что он тоже ответил улыбкой, говоря ею: «Ничего, ничего, потерпи. Скоро вернется наш Кулотка».

Играли в бубны потешники, плясали и пели гости, вся «природа» невесты: сестры, дядьки и тетки. Только Машка хмурилась, не пела, лишь рот раскрывала, будто поет.

Поздно ночью разгоряченная Ольга выскочила на крыльцо, остановилась у перил. За Ольгой тенью скользнул Лаврентий.

– Завидки берут на Тимофея, – вплотную подойдя к ней, сказал он тихо.

– Сам плохо старался, – метнула на него из-под платка лукавый взгляд Ольга и отодвинулась.

Он приблизил к ней лицо:

– Еще постараюсь… – голос сразу охрип.

В это время на крыльцо вышел Тимофей. Морозный воздух приятно опахнул его.

Высоко в небе стояла луна, и синевато искрился снег на пустынной улице. На дальних перекрестках, возле сторожек и решеток, перегородивших на ночь улицы, ярко горели костры… Приглушенные дверью, доносились крики гуляющих на свадьбе, их нестройное пение.

Тимофей подошел к перилам, обнял одной рукой Лаврентия, другой Ольгу; привлекая их к себе, счастливо и растроганно сказал:

– Милые вы мои, други на всю жизнь… Эх, Кулотки нет!

Призывно мерцало созвездие Гончих Псов, стыдливо рдели три звездочки Девичьих Зорь, а Млечный Путь, казалось, вел в дальние земли, к Кулотке…

СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ

Отшумела свадьба, и жизнь молодоженов потекла спокойным руслом. Поселились они в избе Тимофея на краю Холопьей улицы. Тимофей прирабатывал и сапожничаньем, и тем, что изготовлял азбуки для продажи на Торгу.

На продолговатых дощечках процарапывал он все буквы алфавита, а внизу оставлял свободное место – натирать воском и списывать те буквы. К удивлению и радости Ольги, азбуки распродавались легко. Что касается обещаний Незды, то он, увидя бескорыстие Тимофея, сначала платил жалованье от случая к случаю, каждый раз делая это как одолжение, как подарок «ни за что», но потом стал все же щедрее.

Он все более убеждался, что Тимофей не только умен, но, и это было еще важнее, наделен природой необычными способностями.

Следует только прочнее привязать его к себе неприметно и тонко.

Да в сем Незде советчики не надобны, и уменья не занимать.

Увлеченный работой, Тимофей не замечал, что в городе простой люд стал относиться к нему холодней, настороженнее, словно бы присматриваясь и не зная, чего можно ожидать от него.

Кое-кто начал заискивать перед Тимофеем, кое-кто хмуриться при встрече, а Игнат Лихой однажды, по простоте, брякнул:

– Как на нездовских-то хлебах? Стараешься?

Тимофей не обиделся, ответил спокойно:

– А чо же? И ты, чай, на моем месте старался б.

Сам же подумал: «Не краду, зла не умышляю… Что я Незде? А он приветлив. Вон недавно пергамент подарил, мешок зерна дал. Как это не ценить? Если дале так пойдет, и обучусь многому, и с Ольгой заживем неплохо… А свалки да драки к чему мне?»

Тимофей восхищался хозяйственностью Ольги, ее умением внести в дом уют и чистоту.

Она была редкостной домодержицей: на пороге появилась рогожка – обтирать обувь, на подоконниках – дорожки с узорами, вышитыми Ольгой росписью по выдерге; у пояса ее всегда висел игольник и роговой наперсток; широкая скамья-кровать, покрытая звериной шкурой, лавки у стен, стол по нескольку раз на день обтирались ею; даже под образом Николы-чудотворца, что висел в углу, лежало на полице крылышко для обметания пыли с полки.

С чем не могла Ольга справиться, так это с неистребимым запахом кваса, которым отец Тимофея при жизни и кожи дубил, и обливался в бане. Казалось, запахом этим пропитались стены, я Ольге не удавалось перешибить его никакими травами.

У Тимофея был свой угол – с пергаментом, красками, перьями; у Ольги – свой, с еще материнским ларчиком, наполненным дешевенькими безделицами. Любила она перекладывать я рассматривать ушные подвески, янтарные бусы, витые браслеты из разноцветного стекла, височные кольца и особенно гордость свою – ожерелье с красным сердоликом.

Тимофею не нравилась вся эта безвкусица, но, не желая огорчать Ольгу, он делал вид, что не замечает ее пристрастия.

Однажды, через месяц после свадьбы, он предложил Ольге:

– А давай, Олюня, я тя грамоте обучу!

Она удивленно засмеялась, прижалась к нему:

– Ну к чему мне это? Сам пойми – к чему? Щи тебе я и без грамоты сварю… Верно?

И он, поражаясь этой детской, безыскусной наивности, решил сейчас не настаивать.

Любила Ольга поверять ему свои сны.

– Гляжу, – от страха широко раскрыв голубые глаза, говорила она поутру, – будто на лавке я, а поверх меня покров черный, а на нем вороны черные скачут. К чему бы это?

– Не иначе к граду! – хохотал Тимофей.

Ольга обидчиво умолкала.

Вообще придавала она немалое значение разным приметам. У порога прибила подкову на счастье, прятала связку оберегов-талисманов, сделанных из дерева: ложку – к сытости, птицу – к добру.

Однажды Тимофей даже испугался, когда при ударе первого весеннего грома вдруг, сорвавшись с лавки, кинулась Ольга к двери, исчезла за ней. Он побежал вслед, глядит: Ольга подперла спиной липу, что росла у крыльца.