Град за лукоморьем - Изюмский Борис Васильевич - Страница 9

Евсей слушал все это недоверчиво: «Правду с невидалью в кучу свалил». Но Анна сидела, замирая, широко раскрыв глаза, всему веря.

– Если б начал жизнь сызнова, – сказал Милован, – все едино б не изменил морю. В бурю мечтаешь поваляться на прибрежном песочке. А доберешься до берега – опять тянет в море… Ноне уж силы не те… – с горечью закончил он, – даже сюда корабли водить не могу от Коктебельского залива. Я еще запрошлый год жил там, в поселке морских проводников, возле Черной горы.

Милован поглядел в сторону Русского моря. Глаза, сидящие словно бы в глубоких пещерках, защищающих от солнечных бликов на воде, сейчас были сумрачны. Его глодала тоска по кораблям. Ночами снилось: стоит на палубе, несуетливо отдает команды:

– Мало лево…

– Одерживать…

– Мало право…

Он знал коралловые рифы, подводные гребни скал, их повороты и западни, каждую «тропку» в море и проливе. И вот теперь все это не для него, отодвинулось навсегда. Причалил к своей тихой бухте. Перед глазами встал голубой Коктебельский залив, окруженный синеющими вершинами, с бухтами, усеянными по берегу камешками-самоцветами – дарами уснувшего вулкана. Его сероватым пеплом мальчата сводили веснушки с лица, женщины стирали одежду.

Над присмиревшей водой грозно нависала Черная гора с вершинами, похожими на башни. Орлы парили над пропастями, величественно опускались на пики скал. А внизу, вкруг, разметалась ковыльная долина, где к запаху полыни примешивался запах водорослей…

Милован вздохнул: все уходило, как сон.

– Старики сказывали, – поглядел он на Ивашку, – жил когда-сь в той Черной горе одноглазый людоед. Дохнёт – пар из вершины валит, заревет – земля дрожит. Осерчает – камни бросает вниз, выпускает расплавленную землю. Да нашелся юный смельчак, стрелой в глаз убил чудище – и не страшна ныне гора. У входа в ее ущелье стали каменные часовые, из моря выросли два утеса с перекладиной – Златые врата, а другую скалу ктой-то недавно прозвал Шапкой Мономаха…

Ивашка представил себя смельчаком, убивающим людоеда. Анне померещилось, будто плывет она сквозь Золотые ворота на ладье.

А Евсей подумал: «Может, мне податься морем в дальние страны? Так куда ж детей денешь? Да и сухопутный я, нет мне отчины, кроме как на Русской земле».

Милован собрал остатки еды, сказал Бовкуну виновато:

– Заговорил тебя… Пойдем, может, сейчас и на выгрузку поставлю.

– Яви милость, – благодарно посмотрел Евсей, вставая.

Дорогой Милован говорил:

– Сколько свету повидал, а скажу по чести: наш Тмутаракань только Царьграду и уступает, да и то самую малость. Так же толпятся суда у пристаней, торги шумят, полно корабельщиков… Ничего не скажешь – великий град…

ЧЕКАННЫЙ ДВОР

Месяца два работал Бовкун в порту: таскал соль, лес, мешки с рисом, что привозили сюда, пахучее корьё – дубить кожи. Корьём этим широко торговала Тмутаракань, как и тончайшим льном в тюках.

Не однажды видел Бовкун, как сгружали с корабля невольников в цепях. Изможденные, оборванные дети и женщины шли по сходням под палками надсмотрщиков, поднимались на Гору, в княжьи загоны.

Раба черкеса продавали за сто двадцать дукатов, жизнь человеческую ставили в грош.

«Чем же князь лучше половецкого кагана? – вздыхал Евсей. – И здесь то ж, что в Киеве».

А как-то приплыл груженный конями корабль из Киева. Бовкун затосковал нещадно. Ему казалось: этот корабль принес с собой запахи Почайны, киевских осклизлых пристаней, его двора с заброшенной землянкой.

«Неужто так и не увижу никогда Подола?» – печально думал Евсей, сводя по сходням с корабля тонконогих породистых коней. Они упирались, тревожно ржали, вздергивая головы, вбирая чуткими, нервными ноздрями чужие запахи неведомого города.

К началу третьего месяца случилась с Бовкуном беда. Разгружая византийский корабль, потащил огромный кусок эвбейского мрамора и почувствовал вдруг – надорвалось что-то в середине. Выпал у него из рук мрамор. Евсей опустился наземь. Долго лежал. Голова кружилась, боли в животе не проходили. Грузчики отнесли Бовкуна в сторону. Аггей принес воды, присел рядом на корточки, выставив перед собой острые колени.

– Плохи дела твои, – сказал он сочувственно. – Жила порвалась… Это у нас часто бывает… Не работать тебе здесь боле…

Только к вечеру поплелся в свою пещеру Евсей, лег на сухие водоросли. На испуганные вопросы Ивашки и Анны отвечал односложно:

– Занемог… отойду…

Анна молча заплакала, только крупные слезы катились по щекам. Ивашка стал укрывать отца, совал ему ковш с водой, говорил успокаивающе:

– Ничо, батя… Я на похлебку добуду… Ты отлежись, ничо…

Продали последнее богатство, оставленное про черный день, – шкурку лисы.

Близились голодные и холодные дни. Дули с моря знобкие ветры.

Евсей становился все мрачнее: «Неужто пришла пора гладом помирать?»

Тут и появился в их пещере Милован – принес муки, рыбцов, Анне – шматок белого меду.

– Ты, человече, духом не вались, сказал он Евсею. – Есть у меня дружок на Чеканном дворе… Сходи на Серебряну улицу, спроси на извозной конюшне Будимира… Он те дело по силам найдет…

Немного отлежавшись, Бовкун отправился на Серебряную улицу. Чеканный двор стоял в конце ее, обнесен был высокой каменной стеной, охранялся стражей. Извозная конюшня прилепилась к обрыву в стороне от Чеканного двора, и Будимира Бовкун нашел сразу. Это был человек сумрачный, неторопливый, на первый взгляд даже суровый. Выслушав Евсея, он только и проронил:

– Пойдем…

У дальнего края стены сказал охранявшему ворота:

– К Храпу мы…

Как позже узнал Евсей, боярин Храп был здесь управителем, богом и судьей, а на Кубани держал обширную вотчину.

…Они вошли в камору. За столом сидел молодой, но уже какой-то потертый писец, расщепленной тростинкой выводил что-то на пергаменте, а низкорослый боярин в темном кафтане и такой же шапке тонким голосом спрашивал:

– Завезенное верно ль вписал?

Боярин поднял на Бовкуна детски невинные глаза. Казалось, они взяты были на время у другого человека и в насмеяние прилеплены на эту круглую голову с бычьей шеей и подбородком, обтесанным, словно топором.

– Вот работчик… – сказал Будимир, – ручаюсь… Дети у его… А он в порту надорвался…

Евсей даже удивился такой говорливости Будимира.

– Что умеешь, милаша? – умильно спросил боярин Бовкуна.

Евсей помялся:

– По древу когда-сь резал… Может, здесь что схожее?

– Резчиком спробую… Будешь в лености – выгоню враз.

Он повернулся на коротких толстых ногах к писцу:

– Отведи в серебряный… – И вдогонку Бовкуну крикнул: – Харч известный, а заработок – медными!..

…В огромном дворе стояли рядами здания из серого камня. К складам грузчики таскали мешки, связки серебряных брусков.

В первом помещении на гладких камнях рубили те бруски, а рядом – расплющивали их до толщины монеты. Пластины относили в соседнюю длинную пристройку, освещенную смоляными факелами. Здесь и поставили Бовкуна, показали, как зубилом выбивать кругляшки.

Началась новая жизнь у Евсея. Он до одури, часов по восемнадцать, выбивал эти кругляшки. Обрезки от них немедля собирал в мешки кабальный закуп Харитон, скорее похожий на подростка, оттаскивал в плавильню, где из них делали слитки.

А в другом каменном помещении холопы-плющильцы обивали кругляшки молотком и отправляли в главную мастерскую. Там на штампах резцом делали рисунки, надписи, ставили их на монету и в ящиках, запечатав княжьей печатью, отвозили в подвалы казны.

Прежде чем Евсею удавалось уйти на несколько часов к детям, стражи обыскивали его рубище, запускали пальцы в волосы, кричали:

– Пасть отвори! – и заглядывали в рот.

Бледный, усталый, Евсей добирался до своих детей, приносил им кость для варева, горох. Мрачно усмехаясь, говорил:

– Пришел коваль на застол, в макитру посвистал…