Град за лукоморьем - Изюмский Борис Васильевич - Страница 21

Ивашка как-то сказал:

– Вес-то в тебе воробьиный…

Анна засмеялась, как прежде, щеки ее порозовели, глаза снова сияли лучисто.

…Уже какой день идут они Залозным путем, ловят раков в лиманах, стреляют перепелов, в редких селениях добывают кус хлеба.

В одном из таких селений их настигла радостная весть – древний дед-вещун прошамкал:

– Наши-то русичи половцев на Дону остановили… Показал каган плечи, побежал, боя не приняв.

Сейчас путь Ивашки и Глеба шел мимо глухого пруда в окружении ракит и вязов. Звонкие кобчики сидели на иссохшей вершине дерева на бугре. Стояло тихое, еще не остывшее от дневной жары предвечерье. Краснолобый дятел творил из ствола долбленку.

Глеб незаметно поглядел на друга. Круглые карие глаза его приобрели глубину, взгляд их стал сосредоточеннее, жестче. Впадинки в уголках губ утратили мягкость, отвердели, лицо возмужало.

Глеб уже давно и добровольно признал за Ивашкой старшинство, но было оно ему не в тягость. Просто понимал, что тот умелее его, бесстрашней, и гордился этой дружбой.

Из плавней вышли двое оборвышей, настороженно поглядели на Ивашку и Глеба, словно решая: скрыться ли снова или пойти навстречу?

Наконец один из оборвышей, коренастый, большеголовый, подошел ближе.

– Добривечер, – произнес он скороговоркой и располагающе улыбнулся, широко открыв рот без двух передних зубов.

– Добривечер, – ответил Ивашка.

Подошел и второй – длинный, из одних жил.

Глебка осторожно поставил наземь Анну, загораживая ее собой, придвинулся ближе к Ивашке.

Коренастый сказал успокаивающе:

– Да вы не пужайтесь, мы не вражники.

– Мы не из пужливых, – прищурился Ивашка.

– Костька я, – назвал себя коренастый. Ему было немногим более двадцати, у него живые, бесхитростные глаза. – А это – брательник мой по несчастью, – кивнул Костька в сторону жилистого, – Савка. По летам мы ровня с вами, да и судьбины, верно, одной…

Они познакомились, сели под деревом у пруда. Суматошились крикливые камышовые воробьи.

– С Чернигова сбегли, – доверительно зачастил Костька, ловко сплюнув через отверстие в зубах. – У нас там шакал… Оря. Хоромы себе строить задумал. А мы – плотники. Вот и впряг, как волов: от зари до зари хребет ломать за похлебку. Да еще лается. Я ему: «Криком изба не рубится». А тут еще Савка подпел: «Вскачь не напашешься». Он на нас с плетью, приказал в поруб, для науки, бросить.

– Жилы рвать на живоглота кому радость? – мрачно подтвердил Савка.

– Думаем на Тмутаракань податься, слыхали, там житье вольное, – словно советуясь, поглядел Костька.

Ивашка зло усмехнулся:

– Послушайте про то сладкое, вольное житье…

Когда он закончил свой рассказ, Костька почесал затылок.

– Выходит, делать нам и там неча… – Повернулся к Савке: – Давай, брательник, вот с ими в Киев оглобли повертать? – Снова лихо сплюнул: – Может, киевские бояре нам блины запас.

Савка, все время что-либо жевавший – корку хлеба, тростинку, кислицу с диких яблонь, корешок, вырытый из земли, – приостановив движение челюстей, согласился:

– Давай…

– Теперь нас, считай, сила. Савку прокормим, – весело подмигнул Костька, – а то он вчерась сказал: «В поле и жук – мясо».

И залился смехом. Сам-то он мог сутками не есть и даже не вспомнить о еде. Не раз удивлялся себе: «Чи у меня за шкурой жира склады?» А Савка сколько ни жует, никак мослы не прикроет.

В середине сентября, в полдень, они подошли к знакомому Ивашке и Анне берегу Дона, напротив островка. Стояла густая тишина. Кружили стрекозы над камышом. Из него тогда прыгнул на Анну кот.

Возле берега кулик, с белой повязкой под глазами, в красной окоемке бровей, долбил желтым клювом улитку.

На острове, с пожухлой травой, привялыми листьями деревьев, пряталась их хижка…

Казалось, с того времени, как покинули они ее, прошли десятилетия. Ивашка тяжело вздохнул, глаза его потемнели. Глеб посмотрел с тревогой.

– Здесь мы с батусей осели, – кивнул Ивашка на остров. – Половцы спугнули… Может, и жив остался, если бы не проклятая Тмутаракань.

Савка уже успел откопать корень, жевал. Присмиревший Костька сказал:

– Кабы знать, где твой край…

Анна заплакала, вытирая, как в детстве, слезы кулаками. Глеб кончиками пальцев прикоснулся к ее косе, словно успокаивая и деля горе.

На острове показался человек, и еще один, и еще… Приставив ладони к глазам, они вглядывались в пришельцев.

Потом один из них исчез в камышах и вскоре выгнал оттуда долбленку. В нее сели четверо, не страшась, стали пересекать Дон. Сидевший на носу держал лук на изготовку.

Долбленка мягко ткнулась носом в берег, из нее выпрыгнул обросший пепельными волосами мужчина.

– Дядь Колаш! – как тогда, на киевском Торгу, сказал Ивашка, шагнув к мужчине.

Они обнялись. Колаш поглядел на осунувшееся лицо Анны:

– Аль болела?

Узнав о ее бедах, ласково провел грубой рукой по волосам Анны:

– Сбыслава те обрадуется…

– Здесь она?! – радостно встрепенулась Анна, а у Ивашки гулко заколотилось сердце.

– Здесь…

– Я вот тоже в бегах да бродах, – грустно произнес Колаш. – В устье Медведицы был, на Хопре… А потом вспомнил – ты сказывал про это место… А то, может, останетесь вовсе с нами? Близ князя – близ смерти… У нас тут обчина… С вами будет двадцать семь беглых… Вот это, – он кивнул на кудрявого, с нательным крестом на груди, – Степка Донец, а рядом, – Колаш перевел глаза на человека с одним глазом и горбатым носом, – Андрюшка Косой, и еще, – положил руку на плечо юноши лет семнадцати, – Сидор Голодай. Ну, что, беглецы, примам в обчину?

Он обвел своих товарищей темными глазами.

Степка Донец сказал глухим, надтреснутым голосом:

– Как скажешь, Вожак…

Костька, цвиркнув слюной, подтолкнул локтем Ивашку:

– На миру веселей! – И, повернувшись к Колашу, пообещал: – Понастроим вам изб в достатке. Плотники мы.

Колаш неумело улыбнулся:

– А то мы ноне, как кроты в земле… Будем заедин… Нам если не съединяться – все сгинем…

Ивашке привиделось: их двор на Подоле… Лежит он рядом с отцом на рядне под вязом… Голубеют звезды над головой… А глуховатый голос отца проникает в душу: «Пуще всего товариство цените…»

Ивашка спросил глазами у Глеба: «Остаемся?», и тот согласно кивнул.

…Колаш с Ивашкой, Глебом, Анной и Костькой подплыли к острову. «Вот здесь хижка наша была… А здесь мы с батусем…»

Колаш, отправив долбленку за остальными, сказал:

– Ходить за мной…

Повел их в чащобу. Сушились сети, стояли бортни. На делянке, меж деревьев, обнаженный до пояса человек с сильными руками и волосатой грудью вырубал крапиву-жигалку, раскидистые кусты белоголового катрана. Еще два человека самодельными мотыгами рыхлили землю. Колаш остановился возле полуобнаженного человека.

– Примай, Третьяк, пополнение… – сказал он весело.

– То ладно, – разогнулся Третьяк, отирая ладонью пот со лба.

Увидев у Ивашки и Глеба луки, одобрил:

– Нам такие дюже надобны…

Костька с ходу предложил:

– А давай и я подмогну.

Глеб тоже начал снимать рубашку.

– Привыкайте, – сказал Колаш, – а мы пока харч вам сготовим. Айда за мной, бовкунята.

Они подошли к землянке с камышовой крышей. В темном проеме показалась девушка.

Ивашка не сразу узнал Сбыславу. От прежней девчонки остались разве только быстрые глаза, но уже смиренные девичьей горделивостью. Волосы ее потемнели, тугой косой спадали до тонкого стана. На матовой щеке вспыхнул серпик, да так и остался, забыв погаснуть.

Колаш добро посмотрел на дочку:

– Аль не узнаешь старых знакомцев?

Нет, она его узнала мгновенно. Все эти годы вспоминала неулыбчивого отрока, которому озорно подмигивала, рассказывая его сестре о травах.

Но сейчас это был какой-то совсем другой человек: статный, с ржаными усами на загорелом лице, с глазами темными, как ирпеньское озеро. Кто же это ему, бедненькому, ухо повредил? Надо будет траву положить, что рубец снимает, перевязать.