Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Фергюсон Ниал - Страница 71

Почему люди шли на фронт? В большинстве случаев точно не ради соблюдения договора 1839 года, закрепившего нейтралитет Бельгии (и еще менее — ради защиты Сербии от мести Габсбургов за сараевское убийство). Конечно, авторы некоторых из известнейших мемуаров о войне рассуждают о “бельгийском вопросе”. Так, Грейвса “привело в бешенство… циничное нарушение немцами бельгийского нейтралитета”. Зигфрид Сассун читал в газетах о том, что “немецкие солдаты распинали бельгийских младенцев”{1064}. Уильям Ливер заверил члена бельгийского правительства в изгнании, что “все до единого” солдаты Китченера “горят желанием попасть на фронт и отомстить за причиненное Бельгии зло”{1065}. Однако вряд ли многие военные разделяли эти чувства, особенно рядовые и унтер-офицеры. Герберт Рид так заканчивает письмо домой (типичное для этой категории): “Ну, говорят, все это затеяли ради маленькой Бельгии, так что я не падаю духом. Но это пока я мальца не хвачу этой самой Бельгии”{1066}. Рассказывали даже (впрочем, это свидетельство сомнительное или может быть просто образчиком солдатского черного юмора), что англичане, собираясь за Ла-Манш, грузились на корабли с песней: “Мы собираемся всыпать бельгийцам”{1067}.

Менее однозначная “любовь к стране” гораздо чаще считается распространенным мотивом добровольцев{1068}. Говорят, что патриотический “дух 1914 года” явился плодом многолетней идеологической обработки: в школах, университетах, националистических ассоциациях и (на континенте) в самой армии. Неслучайно один из отрицательных персонажей романа “На Западном фронте без перемен” — школьный учитель. Массы (по крайней мере, средний класс) подвергались безжалостной обработке воспитывающими национальное чувство музыкой, поэзией, изобразительным искусством, скульптурой и, конечно, преподаванием истории. Военной лихорадке способствовали даже некоторые культурные тенденции, которые мы считаем модернистскими: они изображают войну средством духовного обновления — в противоположность уничтожению{1069}. Этот довод вызывает особенный интерес, когда речь заходит о том, что воспитанники английских школ воспринимали войну в терминах, принятых на игровой площадке. Стихотворение “Факел жизни” (Vitae Lampada, 1897) Генри Ньюболта наиболее часто упоминают в связи с этим[31]: в далеком краю на поле боя “юный голос выстроил колонны: / «Держись! Дерзай! Веди игру!»”{1070} Английские школы, как утверждалось, прививали своим воспитанникам необходимые на войне качества: “преданность, честь, благородство и отвагу, христианство, патриотизм, спортивный дух и инициативность”. Винчестер, Итон, Харроу, Шрусбери: путь в окопы в 1914–1915 годах начинался здесь (а до недавних пор они, как считалось, давали идеальную подготовку к тюрьме). Все (за исключением восьмерых) выпускники Винчестера 1909–1915 годов ушли на фронт добровольцами. Газета колледжа Eton Chronicle прямо утверждала, что “именно здесь они усвоили уроки, позволившие им выдержать назначенное испытание”{1071}. Примерно то же самое можно сказать о немецких гимназиях, хотя там спорту не уделяли такого внимания. А немецкие университеты с их фехтовальными союзами вместо академической гребли по части воинственного духа превзошли Оксфорд и Кембридж. Патриотизм прививали и французским школьникам — и до, и во время войны{1072}. Кроме того, французская молодежь дралась на дуэлях чаще других европейцев.

Не подлежит сомнению патриотический пыл многих добровольцев, ушедших на фронт в 1914–1915 годах. Вероятно, во многом это было связано с влиянием школы. Кеннет Кершоу вспоминал июньский день 1915 года, когда его приняли в полк Гордона, как “без преувеличения, самый счастливый день своей жизни. Я наконец избран сражаться за свою страну, и это… единственная цель моей жизни”{1073}. Удивительна, однако, расплывчатость понятия “любовь к своей стране”. Какое отношение бои в Бельгии или Северной Франции имели отношение к защите Англии (а тем более Шотландского нагорья)? Впрочем, в случае многих воспитанников школ, пошедших на фронт добровольцами, полученное образование уменьшило интерес к причинам войны. Идеальные офицеры Джона Френча (“сельские жители… привыкшие к охоте, игре в поло и стрельбе”), как правило, видели в войне “лучшую игру”: по словам Сассуна, “поездку верхом… на пикник в прекрасный день”{1074}. Фрэнсису Гренфеллу и ему подобным немецкие солдаты представлялись кем-то вроде лис или кабанов, на которых следовало охотиться ради развлечения.

А что же “люди из народа”, которым не посчастливилось воспользоваться плодами частного образования? Один из таких добровольцев позднее вспоминал собственные слова, будто целью отправки Британских экспедиционных сил было устранение угрозы Британским островам:

Это звучит довольно правдоподобно, хотя немцы не собирались захватывать Британские острова. Тем не менее пик приема новобранцев более или менее совпадает с худшими днями Британских экспедиционных сил (отступление из-под Монса), когда казалось, что немцы вот-вот войдут в Париж.

Впрочем, другие выходцы из этой социальной среды мыслили менее широко. Джордж Коппард из Кройдона, шестнадцатилетний парень с начальным образованием, вступил в армию 27 августа, “не зная ничего” о том, что творится во Франции{1076}. Гарри Финч в январе 1915 года даже не назвал причину решения пойти на войну. Поскольку его брат до 1914 года служил в армии, то он, возможно, в любом случае надел бы мундир.

И если даже английские солдаты (а они были из самых образованных в ту войну) не вполне понимали, за что сражаются, то еще большее смятение наблюдалось на Восточном фронте. В первой главе “Похождений бравого солдата Швейка” главный герой, “официально признанный идиотом”, узнает о покушении на эрцгерцога Франца Фердинанда от служанки. “Убили, значит, Фердинанда-то нашего”, — сообщает она. Швейк предлагает свое видение событий: “Сараево — это в Боснии… А подстроили это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину”. Позднее агент тайной полиции Бретшнейдер объясняет Швейку, что “это все сербы наделали”. Тот возражает[32]: