Танковое жало - Тамоников Александр - Страница 4

– У кого там каши сапоги просят? Пошли, покажешь. – Заметив ее настороженный взгляд, вдруг расплылся в улыбке: – Да не бойся же! Ну чего ты, пичужка! Я партизанил три года, а перед этим тридцать лет сапожником работал в доме быта в районном центре. Сделаю так, что сносу не будет! Веди к сапогам, будем обувку тебе ремонтировать.

Его спокойная хозяйственность, словно лед, сломала настороженность и недоверие, и от женщин так и посыпались просьбы:

– В бане пол провалился, ребенка не помыть, стирку не завести!

– Ребятки, фашисты печку развалили, окаянные! Дым в хату валит, а тепла никакого.

– На колодце веревка рвется под ведром полным, а цепь намотать сил не хватает. Всей деревней мучаемся!

Тут же проявилась такая свойственная женщинам жалость, они принялись перешептываться друг с другом:

– Ох какие худые, одни глаза остались.

– Одежа-то дырка на дырке. Заплаток бы им поставить, чтоб не поддувало.

Ночной сон был забыт, партизан звали во все стороны, приглашали в избы, им жаловались на тяжелую без мужской руки жизнь, усталые от тягот войны женщины показывали свое хозяйство. Скоро двор опустел, все мужчины были при деле: пилили, строгали, ремонтировали. Деревня наполнилась звуками жизни, несмотря на поздний час. В доме старого Тихона остался лишь один Глеб Шубин. Хозяин осторожно тронул его за рукав:

– Может, на сон грядущий кипятку пошвыркаем, товарищ командир? Брюхо обманем, все слаще спаться будет. Давно горяченького не пивал, печку и не помню, когда топил.

Глеб завозился с печью, потом достал чугунок и разлил по кружкам горячую воду.

Разведчик сделал несколько глотков, сразу же внутри разлилось приятное чувство тепла. Исчез сосущий голод под ложечкой, его потянуло с такой силой в сон, что хоть сейчас ложись на скрипучие половицы.

А старец после нескольких глотков горячей воды неожиданно повинился:

– Ты уж прости нас, товарищ командир, что вас как врагов встретили. Такого мы лиха навидались за войну, что никому не верим. Плохо это – в людях нехорошее высматривать, да так случилось. Три года голодаем, любой кусок фашисты себе тянули. Раньше хозяйство крепкое в каждом дворе было, хорошо жили, птицу, скотину держали, огороды были, земля у нас богатая. А как пришли гитлеровцы, встали на постой, так в год обнищали, все фрицы сожрали до последнего зернышка. Нас как собак на улицу, кого в лагерь отправили, а кого и на виселице вздернули. Чуть гитлеровцы ушли, давай лиходеи-погромщики по дворам шастать. Последние рубахи забирали. Меня двое таких молодчиков повалили, стащили валенки, полушубок овчинный. Я ведь кричал им, стыдил, что же делают, свои же, наши, русские, а мародерничают, старика на морозе раздели. Но куда там, напинали бока, чтобы на помощь не звал, и до лесу ходу. Бабы против них с вилами, а уже и не догнать. Да и дело ли это, женщинам рожать да за ребятишками приглядывать надо, а не с мужиками воевать. И сколько таких предателей было, и-их! Беглец с фронту в мороз постучался. Жалко его стало, на сеновал пустил его переночевать, а проснулся – дым столбом. Подпер мне дверь поленом и дом подпалил, видать, испугался, что сдам его властям. А у нас ведь, как война началась, одна власть – кулак да топор. Сильный топчет слабого, как зверь. И свои, и немцы. Знают, что старики, бабы, ребятишки одни остались. Чего они, слабосильные, могут? Выть да клясть, а ответить силенок не хватит. Уж и не знаю, за что такая напасть нам. Оттого и злые мы стали, верить людям страшно после обмана и горя.

У старика потекли по щекам мутные слезы.

– Прости, прости ты нас, что вас как врагов встретили. У нас в начале войны ребята из района приехали, по избам ходили, кто в Красную армию хочет записаться против немцев воевать, провиант собирали в помощь. А потом оказалось, хиви[3] это, помощники у немцев из местных жителей. Сами попросились к ним служить. В службе ведь был одноклассник внука моего, Бореньки. Он на каникулах с Борькой из интерната к нам всегда приезжал, самому податься некуда было, родители сильно выпивали. А мы его привечали как родного, за внука считали. Сенька и Борька – так жена их и кликала. «Сенька и Борька, айда вечерять». «Сенька и Борька, баня протопилась, берите веники». Когда Сеня у нас на крыльце появился с хиви, мы и не подумали, что он на немцев работает. Жена кинулась к нему расспрашивать: как там Боренька в городе, из училища куда их распределили? А он ей в зубы кулаком! Я кинулся на него, да тоже прикладом получил. Избили нас тогда страшно, все запасы вынесли из дома. Награбленное на телеги загрузили эти нелюди и в район увезли добычу. На следующий день к нам эсэсовцы прибыли со списками сочувствующих советской власти и Красной армии, которые эти парни составляли. Эсэс пошли по домам собирать провинившихся. Кто пытался сопротивляться, тех на месте расстреливали, а остальных – в лощину. Туда же согнали всю деревню и на глазах у нас казнь устроили. Перед этим такой же перебежчик из наших, из советских людей, зачитал приказ Гитлера о том, что теперь это немецкая земля, а мы – рабы немецкие, должны им подчиняться и выполнять все, что скажут. Женка моя после того больше не встала, к зиме я ее схоронил. А вот меня смерть все не забирает, держит, хоть и сил нет уже ни на что. Раньше клял я ее, ругал, просил, чтобы прибрала, не заставляла мучиться.

Старик вдруг замолчал, дрожащая рука вытерла слезы.

– Сегодня с вами вот поработал и как жизни глотнул. Вспомнил, как в бане мы парились по выходным с внучком. Я ведь и не знаю про него ничего, он в интернате в городе у нас жил, пока в училище обучался. Может, эвакуировать их успели, сейчас девятнадцать ему, наверное, служит в Красной армии. Вот я сегодня подумал, так, может, смерть меня не берет, чтобы я Бориса дождался. Освободили от фашистов нас, значит, скоро все домой вернутся. И Боря мой тоже вернется. Поэтому смерть не тронула меня до сих пор. Для него, чтобы домой мой внучок вернулся, к деду, а не на могилки одни. Спасибо вам, понял я, для чего живу.

Глеб не выдержал и приобнял старика:

– Все правильно, отец. Жить ты должен, жить и внука ждать домой. Вернется, женится, снова хозяйство заведете, будешь еще правнуков нянчить. Столько радости у тебя впереди, молодец ты, все невзгоды вытерпел. Никто больше тебя не потревожит и не обидит, больше нет у Гитлера власти. Земля эта наша! И всегда так будет, никому вас обижать не дадим.

Сон как рукой сняло, рассказ старика о его нелегкой жизни во время войны задел за живое. Капитан налил себе еще воды, добавил горячего и в кружку Тихона.

– Эх, жалко, сами без провизии. Так бы угостили вас армейским пайком. Натерпелись вы, конечно, от гитлеровцев. На передовой тоже страшно, зато оружие выдают, можно дать ответ врагу. В оккупации вдвойне тяжко. Смерть рядом, немцы издеваются, а ответить нельзя. Остается терпеть и ждать победу, сила духа нужна огромная, чтобы вынести все страдания.

– Да мы-то сдюжим, потерпим ради вас. – Тихон принялся греметь черепками в надежде отыскать хоть кусочек съестного. Голод, который днем в суете меньше ощущался, теперь грыз изнутри и не давал покоя. – Совсем плохо-то в армии с обеспечением. Ни пайка вам не выдали, ни обмундирования. Разве ж можно воевать с голодным брюхом.

Глеб объяснил старику:

– Да мы выполняли боевую задачу на территории врага в немецком тылу и попали, можно сказать, в окружение. – Разведчик опустил голову. – По моей вине. Я командир диверсионной группы и не смог провести ее по намеченному маршруту назад к лесному лагерю. Едва выбрались, сигналы подавали, всю одежду свою сожгли на костре, пока нас катер патрульный в акватории не подобрал. Вот и остались без оружия, без пайка и одежды. Насобирали нам товарищи у местных обносков, пришлось в таком виде пробираться к нашей тыловой части от передовой через лесной массив.

– Ох опасной дорогой шли, – покачал старик головой. – Такое время лихое, в лесах разбойники да перебежчики теперь все затаились. И дезертиры, кто воевать не хотел, в погребах отсиживался, хиви, которые фрицам сапоги лизали, сами немцы, кого в плен не взяли. Скрываются, мародерничают по деревням. Нащипают, наворуют и обратно в подполье. Знают, гады, что трибунал и расстрел их ждет после всех зверств, которые тут сотворили. Зверье, а не люди.