Волчьи тропы - Фролов Андрей - Страница 69

Снова вверх, новые высоты, воздух становится более резким и чистым, в голове шумит. Вверх, и машина вползает в предгорья Салаирского Кряжа, мира нехоженых земель, могучих елей, обживших обгорелые склоны, и одиночек: сталкеров и рейнджеров, живущих в этих краях по своим собственным, не менее странным, чем у северян, законам. Мир волчьих троп, где за каждым поворотом может поджидать капкан.

Поселений почти нет, лишь редкие стоянки местных кочевников да охотничьи избы, сохранившиеся ещё с позапрошлого столетия. «Слейпнир» не замечает преград, подобно настоящему восьминогому коню Одина, он скачет по тверди, словно не существует оврагов, каменных завалов и узких, как клинки, рек, шумящих в глубоких расселинах. Четырехсотметровые высоты, с которых виден горизонт, а если хорошо представить, то и далёкий океан, страна кряжей и дремучих чащоб. Здесь «Слейпнир» осторожничает, выбирая дорогу и направление.

Это владения тотемов, примитивной жестокости и племён, лишь отдалённо имеющих право называться человеческими. Земли, куда бежали выжившие. Бежали, чтобы не вернуться. Мир Убежищ, покрывающих склоны на западе, поближе к Новосибирску, мир суровых и недружелюбных к чужакам двергов. Слейпнир ревёт, бьёт копытом каменистый грунт и продолжает свой путь через диск ещё одного чуждого людям царства, упавшего на Мидгард с ветвей могучего когда-то Иггдрассиля. Там, дальше к югу, лежит пугающий и до озноба настоящий Утгард — «то, что за оградой», мир великанов, принимающих разные обличия…

Телеграфные столбы, чудом сохранившиеся среди курганов, пестрят охранными ленточками, керамическими бубенцами и черепами грызунов. Люди забыли предназначение странных вещей, вновь научившись думать как древние предки — примитивно и практично. Из старинных разбитых мотоциклов сложен верстовой знак, из труб разобранного газопровода построена лачуга шамана, умеющего говорить с бумагой…

Машина минует истоки рек и ручьёв, пещеры и норы, вход в которые заказан простым смертным. К западу от Пихтового Гребня раумов опять настигает темнота. Вновь одинокий костёр под колёсами железного гиганта, и не отойти от огня, чтобы рука не лежала на обереге, а другая на рукояти верного меча. Слова и смех вязнут в прохладном воздухе, а солнце, готовящееся свалиться со своей колесницы на покой, провожает людей в ночь внимательным и предупреждающим взглядом. Не только люди бежали когда-то в эти горы от войны…

Гитара молчит, раумы сидят кругом и лишь двое спиной к жару костра, поглаживая винтовки, зорко осматривая подступающий со всех сторон лес. А тот гудит и стонет ветром, он неспокоен и встревожен, он живёт и движется, разглядывая странных гостей. Вороны кружат в серых небесах, разгоняя облака. Во тьме ворочаются и глухо рычат те, кому заказан путь в круг света. Раумы молчат, сжимая в пальцах серебряные молоточки и Волькноты Одноглазого. Над огнём, разбрасывая искры ярче сухих поленьев, летят негромкие слова конунга:

Такие слова гонят злых духов прочь, такие висы позволяют без страха входить во мрак… Причудлива вязь слов. Кольчугой прикроет костёр, в свете которого блеск серебpa подобен взгляду клинка. Конунг замолчал, плотнее заворачиваясь в тёплый плащ.

Воины не спят: им не нужно, — лишь отдыхают, жарят тушу подстреленного вечером оленя и дремлют в тишине, готовые вскочить, словно сжатые пружины. Сны, будь они у этих людей, в землях Кряжа были бы страшны и черны.

Инеистая Грива, скакун, несущий по небосводу Ночь, наконец, теряет к ним интерес, обходит костёр стороной и убегает вслед за солнцем, хвостом подкрашивая приближающуюся зарю. И вновь ревёт волшебный конь Одина…

После рассвета, при спуске с одной из гор, в котловине, чьи каменные стены были разрисованы красными непонятными узорами, бронетранспортёр закидали заточенными кольями, а сверху, едва не раздробив щиты, рухнули специально заготовленные камни. Машина рычит, пробираясь через завал, и идёт дальше, не обращая внимания на дикарей. Завтра, может, через день, на скале появится ещё один рисунок — чудесный восьминогий зверь, на крупе которого восседают бородатые люди, вооружённые длинными ножами…

Высоты Кряжа остаются за спиной — и вновь под колёсами равнины и длинные извилистые холмы, сменяющие друг друга беспрерывной чередой. Тут опять живут. Точнее, жили. Выползая на старинные дороги, бронетранспортёр раумов минует брошенные поселения, большие и совсем крохотные, а сидящие на щитах снаружи с почтением разглядывают забытых временем гигантов. Остаются за спиной развалившиеся угольные комбинаты, массивные башни, скалящиеся выбитыми окнами коробки зданий и эстакады, вгрызшиеся в бока холмов. Когда-то земля тут была черна от угля, растерянного с фабричных машин, теперь она черна от напалма, которым выжигали прорывающиеся из Алтайского края отряды.

Брошенные фабрики и комбинаты вызывают чувство жалости и отвращения, заставляя невольно отводить взгляд, — огромные лабиринты кирпичных и бетонных коробок, пережившие войну и ставшие прибежищем для тех, кто за всю свою жизнь даже не покидал их пределов. Гнойники на теле больной страны, вот уже какую сотню зим так и не способной излечиться. В небо торчат обломанные клыки фабричных труб, похожие на укрепления древних замков, захваченных беспощадным драконом. Они напоминают пальцы прокажённого, грязные и узловатые, в последней, так и не услышанной мольбе выброшенные навстречу высоте небес. Огромные массивы щедро разбросанных по сибирской земле железа, бетона и стекла, никому не нужных ещё двести зим назад, не говоря уже о сегодняшних днях. Напоминания о былой цивилизации, с остервенением вбитые в плоть планеты, вживлённые в неё, а после забытые навсегда. Отданные тем, кем в Городах сейчас принято пугать детей перед сном.

Нет, тролли не встают на пути бронемашины. Они словно знают, куда держат свой путь раумсдальцы, разбегаясь перед «Слейпниром» по вонючим норам и тёмным берлогам. Северяне уже не на круге Мидгарда. Лопнула преграда, разделяющая миры, Мировой Ясень качается и стонет, готовый упасть, а железный конь все продолжает нести викингов по выжженной тверди Йотунхейма. Это могло бы быть красиво — крохотная машина, ищущая дорогу среди призрачных поселений и уничтоженных территорий, — если бы не было так страшно…

Тут почти нет зверей, а пойманный на привале Сигурдом заяц едва не распорол тому руку второй парой задних лап. Сигурд ещё держал в руках рычащую в агонии отрубленную голову зверя, когда обезглавленное тело, учуяв свободу, рванулось к ближайшей опушке. Птицы не спускаются вниз, предпочитая парить в поднебесье и проклинать все, что видят под собой, протяжными, режущими душу криками. Даже звуки побледнели тут, а щебень летит из-под колёс машины не с привычным щёлканьем и лязгом, а как-то бедно и неслышно. Минута за минутой, миля за милей крохотный крестик броневика северян ползёт по вылинявшей карте на юг.

Вновь холмы и леса сменяются редкими рощами и полями, когда-то пригодными для земледелия. Разбивая копытами засохший чернозём, Слейпнир резво устремляется дальше. Тут живут охотники, выходцы с Алтая, быстроногие, смелые и свободолюбивые, которых северяне называют скрёлингами, как когда-то их далёкие предки называли американских индейцев — непростых, но примитивных. Люди войны, все ещё не пожелавшие отдать свои пастбища пришедшим с юга йотунам. Конные отряды изредка виднеются на горизонте или далёкой опушке, но приблизиться кочевники не спешат. Тут забыли запах бензина, а грохот двигателя пугает животных. Скрёлинги чертят охранные знаки, воротят крохотных зверей и исчезают в тени рощ. Они живут в примирении с этой больной землёй, уйдя, хотя и не по собственной воле, к корням прошлого, а значит, могут слышать то, чего никогда не услышит ни один Горожанин. Они знают, куда обвешанный щитами бронетранспортёр несёт своих седоков…