Знак змеи - Афанасьева Елена - Страница 23

Элька на крики мужа ни малейшего внимания не обращала. Она была абсолютно, тотально убеждена, что ежели она своей неземной красотой составила счастье этого тщедушненького, коротенького человечка, который в пору, когда еще не принято было нанимать водил, не мог позволить себе купить солидный навороченный джипешник, потому что ноги у него доставали до педалей только в отечественных «Жигулях», то ей плевать на его авторитет и все писаные и неписаные нормы.

— Чтоб я еще хоть раз поехала с ним куда-то! — вопила Элька, в дикой ярости вернувшись с благоверным из Рима. Недельное существование в общей с мужем спальне явно недешевого гостиничного номера превысило все лимиты ее терпения, отведенные драгоценному супругу.

— Нет, ты представляешь! Он ночью в туалет встает! Унитазом гремит! Спать мне не дает!

И, лишь утихнув от истового возмущения, Элька начинала демонстрировать шубу «от Фенди», кольцо «от Картье» и мешок — в прямом смысле слова мешок — обуви по триста-четыреста долларов за пару, приобретенной Ашотиком для своей дражайшей половины все в том же римском вояже.

В мафиозной структуре какой-нибудь Сицилии Эльку давно бы элегантно устранили, дабы не позорила честное дело семьи. Но в нашем милом городе и мафия всегда была со своим домашним колоритом. Во все времена, при всех режимах, встречаясь на улицах, горожане поясняли спутникам: «Сурен, под ним Нахаловка» или «Это Витька Круглый, большой человек, держит старый базар», столь же спокойно и почтительно, как через пару кварталов представляли следующего случайно встреченного знакомого: «Николай Петрович, секретарь Пролетарского райкома партии».

В общем, Элька была классической стервой, каковой во все времена могла быть жена какого-нибудь партийного чина, главы администрации, банкира или бандита. Хотя самой Эльке такие сравнения и на ум прийти не могли. Элька всегда была Элькой. Элькой — и все тут! И хоть ты тресни — Элькой! Стервозной, взбалмошной. И бесконечно любимой собственным мужем.

Ашота, который при любом экономическом и политическом режиме держал в порядке и страхе если не весь город, то его большую часть, дома в порядке и страхе держала Элька. В первые недели после свадьбы грозный муж еще пытался интересоваться, почему утром на кухонном столе грязные тарелки из кузнецовского коллекционного фарфора с окурками, погашенными о недоеденные натюрморты. Но вскоре интересоваться перестал: накладно. После каждого подобного вопроса легким движением Элькиной ручки распахивалось окошко, и окурки в натюрморте вместе с коллекционной тарелкой вылетали во двор. И там, разумеется, благополучно разбивались вдребезги. А Элька, положив любимый суджук на последнюю чистую тарелку, отправлялась в спальню, чтобы, дожевав остренькую колбаску, не мудрствуя лукаво, зашвырнуть коллекционного близнеца под кровать — авось Ашот когда-нибудь достанет.

Другой раз банка не убранного вовремя в холодильник, оттого подкисшего за ночь лечо была вылита на голову мужа, и кусочки обильно залитых масляно-томатным соусом мясистых красных и желтых перцев свисали с остатков его некогда черных волос — не фиг орать, что в этом доме все прокисает!

По ходу счастливой семейной жизни дело дрессировки мужа было поставлено на широкую ногу и принесло свои плоды. Ашотик больше не возмущался, прав не качал. Никогда и ни по какому поводу. А для своевременного мытья тарелок нанял многочисленную прислугу. Но вошедшая во вкус дрессировки благоверная не давала ему расслабляться. В пору появления первых пейджеров Элька умудрялась посылать любимому супругу сообщения, звучащие, как команда опытной собачницы, уверенной в своем псе: «Голос!» — если не звонил долго, «Место!», «Рядом!» — если требовалось срочно вызвать мужа домой, «Фас!» — если требовалось кого-то приструнить. Не спускавший никому в этом городе ни малейшего невнимания к собственной персоне, от любимой жены Ашотик был готов сносить и не такое. Лишь бы Элька в его жизни была.

Элькин слой в этом доме был превращен мною в нарочитое кабаре. «Мулен Руж», перемешанный с единственно доступным для советской девочки образчиком в виде гэдээровского «Фридрихштадтпаласа», который мы с Элькой в третьем классе упоенно смотрели по телевизору в ее малосемейке. Теперь — в соответствии с материальными возможностями Ашота — Элька могла легко спонсировать любое из обозначенных действ, заставив звезд любого масштаба разыгрывать «Мулен Руж» у нее на дому. Но присущая даже самым отвязным из провинциальных девочек привычка смотреть на звезд снизу вверх осталась и в моей однокласснице. Звезды по-прежнему казались ей звездами, загадочными и недоступными. И познакомившись в своей столичной дизайнерской жизни со многими из тех, кто составлял предмет Элькиной зависти и разговоров, я не смогла бы убедить ее в том, что звезды тоже люди.

Все блескучее, переливучее, выпендрючее, в тайне составлявшее самую Элькину суть, на ее половине дома было возведено в абсолют столь абсолютный, что и сама хозяйка, взирая на мир, созданный мною для нее, не нашла что возразить. «Ё… твою мать — красиво-то как!» — процитировала свой любимый анекдот Элька, из чего я сделала вывод, что государственной комиссией в лице хозяйки моя работа принята на отлично.

Половина Ашота была той тихой гаванью, в которой несчастный муж мог хоть ненадолго забыть о любимой жене, перевести дух и предаться мыслям о вечном, предаваться каковым уважаемый бандит очень и очень любил. В другое время в другой жизни он явно стал бы армянским философом, историком, упоенно зарывающимся в иную научную реальность. Эту реальность я и создала Ашоту в его части дома. Вернее, игру в эту другую реальность.

Увидев, какой интерьер я соорудила для ее благоверного, Элька чуть меня не съела.

— На кой ляд этому гемору столько книг! Он, что ли, твоя Каринэ-Античная?! Письменный стол, как у поэта-классика. Что он за этим столом писать будет — записки рэкетира?

Но по глазам Ашота я поняла, что попала в точку. Соответствующий созданному интерьеру образ классического книжного червя оказался той потаенной мечтой, в которой Ашот не признавался даже самому себе.

Занявшись интерьерной психоаналитикой, я поняла, что играть в это надо до конца и на полном серьезе. Псевдонаучный кабинет для правдоподобия надо было обставить книгами. Заведя в смете оформления дома графу «Книги», я скупила у свекровиной коллеги по кафедре несколько стеллажей литературных памятников и философских словарей. «Опыты» Монтеня, Маргариту Наваррскую, «Гептамерон», Честерфильд, Макферсон, Метьюрин — не самое обиходное чтиво даже для филфаковского преподавателя. Обнищавшая к середине 90-х университетская профессорша на эти деньги купила квартиру для женившегося сына, выделенной же на дизайнерские изыски смете расходов эта статья особого ущерба не нанесла: золотые унитазы или старые книги — деньгам все равно. Книги даже дешевле. Но, расставляя на антикварных полках выступающие в роли декоративного элемента редкие тома, я и представить себе не могла, что Ашотик начнет их читать. И увлечется! Но Ашотик подсел на чтение. Причем не на абы какое, а на самое трудное чтение, скупая теперь даже разрозненные тома «Философского наследия».

На подъезде к Элькиному дому в дополнение к и без того показательному вою мигалок милицейского мотоцикла сержант еще врубил сирену. Пользоваться обычным дверным звонком здесь было не принято.

Узкую дверь в огромных воротах открыла сама Элька. Как водится, в сарафане из последней летней коллекции Гуччи и в стоптанных китайских кроссовках на босу ногу. В подмосковной реальности Рублевки или Жуковки представить себе даму подобного ранга, лично отправившуюся к воротам открыть дверь, и думать не моги. В Элькиной реальности все несовместимое запросто сливалось воедино.

— Привет, Серёнь! — так же запросто Элька приветствовала явно хорошо знакомого ей постового сержанта, который меня привез. — Михаська тебя спровадил? Мы ему, этому Михасику, покажем, как людей по жарюке на мотиках без кондиционера гонять! Сам не мог зад свой приподнять и отвезти! Личка, родная, Личка, дорогая! Не было бы счастья…