Барракуда - Лунина Татьяна - Страница 62

— Ты чего, Окалина? — ухмыльнулся красавец. — Забыла что-то сказать?

— Забыла, — согласилась Кристина. И со всей силой вмазала по самодовольной роже. От всей души.

Глава 20

— Здравствуй, это я!

— Здравствуй, Кирилл. Сто лет тебя не слышала.

— Я знаю о твоем горе. Если скажу, что сочувствую, вряд ли оно станет меньше, и все-таки скажу, — он замолчал, видно, собирался с духом проявить сочувствие шесть месяцев спустя. — Мне очень жаль. Прими, пожалуйста, мои соболезнования.

— Спасибо.

— Помощь нужна?

— Нет.

— Меня полгода не было в Москве, приехал неделю назад. Как узнал, сразу стал названивать, но никто не снимал трубку.

— Много работы. Я редко бываю дома, иногда, вообще, отключаю телефон.

— А я тебя часто вижу по телевизору. Ты молодец, здорово ведешь: сдержанно и объективно, отличаешься от других.

— Спасибо.

— Извини, но вынужден спросить: для тебя очень важна дружба с Шалопаевым?

— Господи, а ты-то откуда знаешь? — похоже, этот человек, действительно, знал о ней все. Или почти все.

— Скажи, — не отставал Кирилл, — эта дружба для тебя в самом деле много значит?

— Ты меня допрашиваешь?

— Спрячь колючки, Кристина Я спрашиваю не из праздного любопытства. Мне не безразлична твоя судьба.

— Тогда где же ты раньше был?

— А что бы изменилось, если б я постоянно торчал у тебя перед носом? Ничего, — Жигунов сделал паузу, похоже, ждал опровержений, а, не дождавшись, продолжил. — Молчишь? Значит, прав. Я, вообще, редко ошибаюсь. Хотя сейчас, кажется, совершу большую ошибку, может, даже непростительную, — и снова затыка. Как будто в бесконечной погоне за преступниками бравый сыщик растерял слова, и теперь наскребал их в сусеках своей памяти с трудом. — Прости, но я жду ответа.

— А для тебя так важен мой ответ?

— Да.

— Тогда и я скажу: да. Мы с Мишкой знаем друг друга чуть не с пеленок, с первого по десятый в одном классе учились, в девятом я была в него влюблена. Он порядочный человек, может, немного доверчивый, но это — единственный его недостаток. А что молодым куролесил, так у многих в этом возрасте мозги набекрень.

— Но твои-то, положим, были в порядке?

— Мне просто больше повезло, вот и вся между нами разница, — пустой разговор начинал раздражать. — В общем, Шалопаев — мой друг, я горжусь нашей дружбой и очень ею дорожу, — с вызовом подытожила «сестренка». И, не удержавшись, добавила. — Всегда думала, что ты тоже мне друг.

— Правда?

— Конечно, — трубка замолчала, засопела, вздохнула по-стариковски. Кристине вдруг захотелось увидеть, каким стал этот удалой служака закона, выручавший ее дважды из беды.

— Твой приятель ходит по очень тонкому льду, — прорезался, наконец, Жигунов, — пусть будет осторожен. Больше сказать даже тебе, я, увы, ничего не могу.

— Кирилл!

— Да?

— А есть что-нибудь на этом свете, чего бы ты не знал?

— Есть.

— Поделишься?

— Невозможно делиться с тем, кто и так все себе заграбастал, — потом, видно, понял, что сболтнул лишнее, и стал закругляться. — Рад был тебя слышать, береги себя.

— Ты тоже, пока.

— Подожди! Как ты думаешь, я смогу тебя дождаться? — наивный вопрос застал врасплох, а потому ответ вышел туманным.

— Невозможно дождаться того, кто никуда не хочет идти. Я дважды вдова, Кирилл. Боюсь, мне заказано приближаться к мужчинам, особенно, к хорошим. Это слишком печально заканчивается.

— От каждого горя есть лекарство. Может, не стоит отказываться? А вдруг я помогу тебе подняться? Вместе?

— По гнилой лестнице на крышу не взобраться, прости, — и нажала серый рычажок. В кожаной рамке ухмылялся довольный Стас.

Она поднялась из кресла, вышла в кухню, заварила чай и подошла с чашкой к окну. Там, за прозрачной нейлоновой шторой сентябрилось бабье лето. Дынно-арбузные запахи, хризантемы, паутинка, рваный шепот влюбленных в Нескучном саду, школьная форма, шорох шин по сухому асфальту, шелест дворницкой метлы, удары футбольного мяча по ржавой проволочной сетке — осень предлагала в кредит последнее тепло, заманивала в долговую яму. Потом разомлевший народ будет оплачивать краткое блаженство холодом, недосыпом и суррогатом консервированной щедрости осенних даров. Кристина знала многих, кто от бабьего лета приходил в восторг. Почтенные дамы закатывали томно глаза, цитировали великого поэта, ахали и намекали со снисходительной улыбкой, что молодость слишком ветрена, чтобы оценить по достоинству зрелость. Раздражали и слащавая восторженность, и ранняя осень с ее климаксом природы. Уже давно Кристина Окалина ненавидела благость, не умилялась ничьим увяданием и не приветствовала яркий макияж. А эта двуликая пора так откровенно малевалась, что становилось смешно и стыдно за дешевую комедию, которую разыгрывала осень, притворяясь летом. То ли дело ранняя весна! Когда воздух так пронзительно звонок, что хочется ему подпевать, когда снег становится, точно мокрая соль, и тает так же легко, когда только-только взбухает земля, а из нее уже рвутся на волю первые травинки, когда на ветках беременеют почки, а по ночам истошно вопят коты — тогда оживает все, что прежде умирало, дремало или просто спало. Весною Кристина была в кураже. Могла работать по двенадцать часов, а в тринадцатый без устали любить, спать по полночи, а с утра бурлить идеями, снимать, монтировать, озвучивать, читать в эфире тексты — и все разом, взахлеб, до оргазма… Вот только эта весна оказалась с подляной, как сказал ушастый, и увела Стаса. Чаевница поставила на стол нетронутую чашку и потянулась к сигаретам. Любила ли она Корецкого? Безусловно, да. Только эта любовь отличалась от той, которую вызвал когда-то Ордынцев, как спица от шила: оба остры и блестящи, но одна плетет узоры, а другое прошивает кирзу. Ордынцев мог простегать человека насквозь, он воспринимал человечье бытие со всеми потрохами, знал самые сокровенные мысли, мог влезть прямо в душу и сшивать там добро со злом, уродство с красотой, мерзость с величием. Он знал, что человек слаб, и часто потворствовал собственным слабостям сам, но также был уверен в силе и величии человека. Ордынцев ценил не мягкость и податливость, а твердость и упрямство. Он учил бояться не поражений — покоя и благодати. И он нашел в своей молодой жене способную ученицу, такую же жадную до жизни, как сам учитель. А еще Женя умел любить, недаром по нему сохли бабы. Его любовь оказалась пронзительной и безжалостной, окарябавшей Кристину до крови… Совсем другое — Стас, наивный и талантливый ребенок, возомнивший себя взрослым, умудренным опытом. Корецкий так и не понял ее до конца. Он воспринял жену, как картину, которую когда-то с нее нарисовал, и, любуясь своим творением, не терпел вмешательства извне. Художник видел перед собой не живую женщину — придуманный образ. И капризничал, и обижался, когда вдруг этот «образ» взбрыкивал и вылезал из окантовки. Стас любил, как играл в «барыню». Есть такая детская игра: «да» и «нет» не говорите, черное с белым не берите — сплошные запреты, даже самый безобидный сбой приводит к проигрышу. Обиднее всего, что как только ребенок повзрослел и вышел из игры, ему тут же пришлось уйти из жизни. Кристина вспоминала второго мужа, как вспоминают детство: с нежностью, грустью и четким осознанием того, что эта распрекрасная пора никогда не вернется…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Выходной прошел сонно и лениво. Повалялась с книжкой на диване, пересмотрела «новости» на всех каналах, понежилась в ванне. Не высовывала на улицу нос даже за хлебом. А около девяти вечера позвонила мать.

— Как дела, дорогая? Чем занимаешься? — ее голос был истлевшим, как потравленный тлей лист.

— Привет, мам! Нормально, ничем. А ты почему такая? Что-то случилось?

— У меня тоже все нормально, — ответила Мария Павловна после легкой заминки, — просто скучаю. Мы с тобой очень редко видимся, детка.

— Я не бездельничаю, мама, работаю. И, позволь тебе заметить, давно уже взрослая, отвыкла цепляться за твою юбку.