Барракуда - Лунина Татьяна - Страница 26

— С какой стати этой соплячке премия? — бушевала Волкова. — Без году неделя в редакции, а огребает такие деньги!

— Окалина работает у нас прилично, — подал реплику спецкор Илья, — года три, не меньше. И пашет на совесть, между прочим.

— А тебе бы, Илюша, лучше помолчать! — огрызнулась Марина. — Все вы, мужики, одинаковы: перед вами крутани задом — и мозги тут же окажутся в паху.

— Мариночка Львовна, — хихикнула Лушпаева, — а вы, оказывается, охальница!

— Рядом с такими не то, что охальницей, трахеей станешь, — пробурчала старая дева.

— Кем?

— Догадайся с трех раз.

— Трахея — от слова «трахаться», — пояснил Илья.

— Ага, — поддакнула Марина, — без удержу, как твоя ненаглядная. Думаешь, чем она Ордынцева взяла? Да тем самым! Вот бедный мужик и потерял голову, женился себе на погибель.

— Ордынцев и сам был далеко не монах, — возразил Илья, — еще неизвестно, кто кого совратил. А если вы намекаете, что Кристина виновата в его смерти, так почему она тогда не за решеткой?

— Да все потому же, — хмыкнула старая сплетница, — в милиции тоже мужики. Глазками стрельнула, задом вильнула — и гуляй на свободе. А уж если пару раз покувыркаться с кем надо…

— Ага, — радостно подхватила вторая, — а после трубочки перерезать — и концы в воду. Криська — та еще штучка!

— Доброе утро, — поздоровалась «штучка», невозмутимо направляясь к рабочему столу.

— Привет! — ответил Илья и, как ошпаренный, выскочил из комнаты.

— Что это с ним? — весело изумилась Лушпаева.

«Совесть у человека еще не сожрали», — подумала Кристина и аккуратно положила на подоконник сумку.

— Ты опоздала на пять минут, — проворчала Марина, — а премию получаешь больше других.

— Премию, Марина Львовна, выдают за работу, а не за болтовню.

— Что ты сказала?! — побагровела Волкова.

— Окалина, пойдем курнем? — как ни в чем не бывало предложила Ирка. — Только я зажигалку забыла. У тебя есть? — и расплылась в сладкой улыбочке. — А я новость сообщу, может, тебе с нее кое-что обломится.

— Кристина, зайди ко мне! — бросил в открытую дверь Емельянов.

— Как-нибудь в другой раз, — сухо ответила она лицемерке и вышла.

— Видали? — полетело в спину. — И с чего нос задирать? Ни кожи, ни рожи!

Главный редактор сидел за столом, уткнувшись в монитор. Наглаженный, начищенный, ухоженный — сверкающий. А глаза тусклые, как у старой дворняги. Видно, не зря гуляют слухи о смене главреда. Жалеть его причины не было, Кристина отлично помнила последний разговор в этом кабинете. Правда, на похоронах Виталий обещал бывшей жене друга поддержку и при этом казался искренним. Но бочку меда легко испортить даже ложкой дегтя, а уж как он вышвыривал ее из редакторов — не то, что ложкой, ведром назвать будет мало.

— Присаживайся, есть разговор, — присела, с начальством не спорят. — Как жизнь?

— Нормально.

— Да-а-а, — вздохнул Емельянов, — жалко Женьку. Никак не могу поверить, что его больше нет, — и в упор посмотрел на Кристину. — А ведь он тебя любил. Проговорился как-то под коньячок, что ты — его лебединая песня, — и неожиданно взорвался. — Ну, скажи, кой черт понес тебя тогда из дома? Вечно вы, бабы, любите все усложнять! — потом смешался и тихо добавил. — Прости, наверное, не мне судить.

А она просто смотрела в окно, не позволяя себе вслушиваться в этот бред. Там, на белом снегу скакала черная ворона с серыми подпалинами крыльев. Сражалась с засохшим куском хлеба — все пыталась крошку отщипнуть. Сухарь не поддавался, птица злилась, топталась на месте и упрямо долбила клювом убогую добычу. «Как мы все в этом мире похожи, — подумала Кристина, наблюдая за жалкой попыткой насытиться, — только люди за свое цепляются мало, все больше почему-то за чужое». Виталий, наконец, замолчал, и она вежливо спросила.

— Вы хотели со мной о чем-то поговорить, Виталий Иванович?

— Да, — коротко ответил главный, — для тебя есть приятная новость. — У Кристины заныло под ложечкой: только «приятного» сейчас не хватало. — Ты в курсе, что у нас освобождается редакторская должность?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Нет, — растерялась она.

— Как же так, — хитро прищурился Емельянов, — дружишь с Лушпаевой и не знаешь, что она уходит в другую редакцию?

— У меня нет здесь подруг.

— И напрасно. Короче, сегодня утром я подписал приказ о твоем назначении редактором. Надеюсь, ты не против?

— Нет.

— Что ты все заладила: нет да нет. Сказала бы хоть что-нибудь по-человечески.

— Спасибо, Виталий Иванович, — белым черное как ни замазывай, все равно выйдет серое.

— Послушай, Кристина, не держи на меня зла, — попросил Емельянов, — все мы не без греха. Главное, вовремя исправить ошибку. Согласна? — она молча кивнула. — Значит, мир?

— Да, — покривила душой «пацифистка».

— И не выкай ты мне больше, ладно? — обрадовался он. — При посторонних, конечно, фамильярность ни к чему, — поспешил добавить главный редактор, — но когда мы с тобой наедине, давай уж без церемоний, годится?

— Хорошо.

— Вот и прекрасно! А теперь свободна, — он потянулся к телефону и весело добавил, — можешь «порадовать» свою Марину, что теперь вы снова на равных. Хотя «радоваться» ей осталось недолго: старушка через месяц вылетает на пенсию.

— Видно, и ты кандидат в летуны, — пробормотала Кристина за дверью, — что-то не к добру раздобрился.

А через три месяца, когда на деревьях набухли почки, к ним пришел новый главный. Но редактору Окалиной на смену руководства было наплевать. В тот день, когда Талалаев знакомился с коллективом, довольная пассажирка дремала под стук колес, уносящих в глухую деревеньку под Смоленском. Впереди ждали покой, тишина, парное молоко и Агата Кристи. Отпуск обещал быть безмятежным, сонным, как добродушная толстуха-проводница, разносившая чай по купейному вагону.

На рассвете разбудил петух. Он вопил так восторженно, победно и звонко, что залетная москвичка даже умилилась. Потянулась сладко, дослушала триумфальный клич, потом прикрыла ухо лоскутным одеялом, уткнула нос в пуховую подушку и снова провалилась в сладкий сон.

Во сне она наткнулась на собаку — огромную, черную, мохнатую, свирепую, как разъяренный слон. Шла себе по лесу, собирала грибы и вдруг увидела это чудище. Грибница здорово струхнула, решила, что ей пришел конец. Потом набралась храбрости и стала подлизываться, обзывая псину всякой слащавой ерундой. Кабысдох оказался наивным, завилял хвостом и вдруг превратился в пятнистого щенка, который заковылял вперед и уткнулся в колени. Она наклонилась и увидела на лапке кровь. Выбросила из корзинки маслята, усадила туда малыша. Тут поднялся сильный ветер, сверху посыпал град. Крупные градины колотили по деревьям, по голове, по лицу, но били не больно, только тарахтели, как детская погремушка. Она быстро подхватила щенка на руки и — проснулась.

В окно кто-то стучал. Кристина выскочила из нагретой постели, отдернула ситцевую шторку. Под окном стояла незнакомая бабка в стеганке и держала в руках трехлитровую банку с чем-то белым. «Молоко», — догадалась горожанка, вспомнив Анну Сергеевну.

— Открывай! — крикнула бабулька и показала рукой на крыльцо.

«Дурдом!» — восхитилась соня, набросила халат и прошлепала в сени, на ходу завязывая пояс.

— Что ж ты дрыхнешь, девка, так долго? — добродушно попеняла молочница и по-хозяйски направилась в переднюю комнату. — Так и царство небесное проспать можно. Ты из Москвы?

— Ага, — развеселилась залетная птица. Бабка ей определенно нравилась. Деловая, маленькая, худенькая, шустрая, в цветастом с люрексом платке, хитрыми глазками и смуглым лицом, как печеное яблоко, — не бабка, а очаровашка!

— Нюрка-то когда взад вертаицца? — очаровашка деловито полезла на полку, отыскала кастрюлю, принялась переливать туда молоко из банки. — Обещалась через десять ден, — потом стрельнула глазками по москвичке и усмехнулась. — Выдержишь столько? У нас тут дискотеков нету, плясать некому — к кому Богородица, а к нам Литва, — усмехнулась продвинутая бабулька. — А ты чё молчишь, язык проглотила?