Живое Серебро - Dar Anne - Страница 5

Берд всегда мечтал о сыне, так что уже спустя год после нашего переезда в этот дом мать родила от него первого ребёнка – Октавию. После Октавии мать не хотела больше рожать – ни одна женщина в Кантоне-J не мечтает о материнской участи, – но Берд мог обеспечить ещё одного ребёнка и уж слишком сильно мечтал именно о сыне. Так спустя два года после Октавии в нашей семье появилась Эсфира, после которой мать наотрез отказалась производить на этот свет новых людей. В первый же час после успешно прошедших третьих родов в её жизни она дословно сказала следующее: “У тебя было две попытки, Берд Катохирис! Всё, достаточно! Очевидно же, что я только по девочкам!”.

Как бы сильно Берд ни хотел сына, он с уважением отнесся к нежеланию своей жены рожать снова, и дочерей полюбил с первого же взгляда не меньше, а может даже и больше, чем мог бы любить сыновей. Мне несказанно повезло, что этот человек никогда не считал меня всего лишь побочной падчерицей – он всегда относился ко мне так, как мог бы относиться ко мне родной отец, хотя всё же мы всегда были скорее настоящими друзьями, нежели настоящими отцом и дочерью. По-настоящему наша дружба завязалась в первую неделю моего переезда под крышу этого дома: Берд случайно заметил, как я ловко обхожусь с ножом – я метала его на заднем дворе, вновь и вновь пронзая какое-то соломенное чучело. Метание ножей – не лучшее занятие для шестилетки, как казалось моей матери, но Берд неожиданно оказался противоположного мнения. Он втайне от матери стал обучать меня метанию не только ножей, но и вообще любых острых предметов от восьмигранных звёздочек до швейных спиц. С тех пор наша дружба и завертелась – уже четырнадцатый год, как мы лучшие друзья. Тот же факт, что после официального заключения брака с моей матерью он подарил мне свою фамилию, вообще невозможно переоценить: бесфамильным людям – то есть бастардам наподобие меня, – в Кантонах живётся гораздо хуже, чем прочим – людей без фамилии здесь ни во что не ставят, так что бесфамильные не то что не могут получать хоть какое-нибудь медицинское обслуживание, но даже образование для них закрыто. Я же полных пять лет ходила в школу, научилась писать, читать и считать только благодаря тому, что рядом с моим именем появилась официальная фамилия, и я не осталась под прессом статуса безродного бастарда. Берд Катохирис – человек, которому я обязана всем. И особенно тем, что сейчас я способна помогать ему обеспечивать нашу семью.

О том, что Берд контрабандист, даже в нашей семье почти никто официально не знает – только я одна “по-настоящему” и просвещена. Мать, конечно, не может не догадываться о причинах нашей материальной защищённости, но она уверенно, из года в год продолжает делать вид, будто искренне верует в то, что основной доход нашей семьи составляет прибыль с посудной лавки, хотя именно она ведёт кассу и бухгалтерию этого дела, а значит, не может не знать, что реальные дела обстоят совсем не согласно её фантомной вере. Мать думает – или делает вид, что искренне считает именно так, а не иначе, – что Берд просто усердный лавочник, который порой продаёт свой товар из-под полы, но на самом деле весь наш глиняный товар спокойно себе стоит на прилавках и никогда не исчезает незаметно, так что в этом вопросе правда кроется в том, о чём мать предпочитает не думать. Наша семья питается досыта, Октавия и Эсфира ходят в школу, я принадлежу самой себе, а мать может умиротворённо заниматься домашними делами и ведением лавки, а не батрачить до полуобморочного состояния на пыльных фабриках, как это было до её союза с Бердом – и всё это, конечно, не благодаря одной лишь захудалой торговле среднестатистическими горшками.

– Это всё твоё воспитание… – мои мысли прерывает привычное ворчание матери. – Если бы ты был чуть строже, она бы не сбегала по ночам, да ещё и через окно. Кто ходит через окно, когда в доме есть парадный ход? Ты в Деми сына себе воспитал, вот что я тебе скажу! Теперь наша Дема по своему нраву – чистый мальчишка!..

Да я и до знакомства с Бердом не была обделена мальчишеской бойкостью…

Мать склонна поругаться, но больше для пыли в глаза, для напускного вида строгости и совсем не всерьёз. Не только за это мы её, конечно, любим, но именно эта черта в ней особенно хороша. Берд так однажды и выразился: “Напускная строгость и наигранная ворчливость – особенные изюминки твоего необычного темперамента, дорогая. Боюсь, как бы твоя старшая дочь со временем не стала такой же колючей снаружи при тщательно сокрытом добром нраве”.

На первом этаже раздался перезвон входных колокольчиков, медных и таких старых, что никто из нас не помнит, откуда они вообще взялись в этом доме, и кто их приделал ровно над входной дверью. Прежде чем все спохватились, я отодвинула в сторону уже опустевшую тарелку из-под шакшуки:

– Продолжайте завтракать, я проверю, кому там с утра пораньше понадобилась наша посуда.

– С утра пораньше? – ухмыльнулась Октавия. – Уже десять часов.

– Нужно меньше прогуливать ночи напролёт, – снова заметила мать.

Ну всё, эта “ночная тема” ещё сутки её не попустит. И нужно было ей заглядывать в мою спальню именно этой ночью? Вот позавчера, к примеру, я примерно спала в своей постели – заглянула бы позавчера!

Ещё до того, как спуститься с витой лестницы на первый этаж, я вижу пришедшего. Просторная мантия-плащ пыльного цвета, высокий рост и широкие плечи, шоколадные волосы, светлая кожа и тёпло-карие глаза, в которые я не способна подолгу смотреть – Стейнмунн Рокетт.

Стейнмунн – красивое имя, согласитесь. Вроде бы означает “прибой”. И хотя я ни разу в своей жизни не видела прибоя, мне кажется, что он непременно должен быть красивым, потому что такого красивого парня не могли бы наделить именем, не значащим ничего красивого. Впрочем, быть может, что некоторые кантонские девушки могут со мной не согласиться и сказать, будто Стейнмунн обыкновенный парень, пусть и неоспоримо симпатичный, однако не красавчик первой степени, но я с таким утверждением точно не соглашусь.

Стейнмунн вор, специализирующийся на ликторах, то есть тот самый драгоценный самородок среди ничего не стоящего песка, который может встречаться лишь раз в десятилетие, а может и реже. Он всего на год старше меня, но по своему характеру он значительно старше своего реального возраста. В шестнадцатилетнем возрасте он откосил от работ в шахтах, купив себе свидетельство о физической негодности для шахтного труда у ликторского медика за целых сто тысяч серебряных монет – никто до сих пор не знает, где и каким образом он достал такую космическую сумму. Редчайший воровской талант, мог бы с лёгкостью стать лучшим из лучших контрабандистов, если бы только желал этого. Его отсутствие в рядах контрабандистов – большая потеря для последних, но он не хочет официально вступать в ряды элиты по личным соображениям. Настоящий алмаз среди фальшивого песка: такой настоящий, что смотреть на его сияние порой становится совсем невозможно – не по себе.

– Оценишь? – гость обдаёт меня мелодичным голосом, стоит мне только остановиться в паре шагов перед ним, и вытаскивает из-под полы своей накидки заметно старую, небольшую и пухленькую книгу в выцветшем синем переплёте, с вдавленными и отшелушившимися от серебряного напыления буквами названия, которое с этого расстояния невозможно рассмотреть.

Стейнмунн ворует для меня книги. Он – мой единственный поставщик этого товара, если не учитывать трёх волшебных книг со странными сказками, которые десять лет назад раздобыл для меня Берд. Видя такое подношение, я всегда непроизвольно улыбаюсь.

– Уже читал? – сразу же приняв книгу и раскрыв её пожелтевшие от времени страницы, я замечаю, что только что мы будто случайно соприкоснулись кончиками пальцев, и всё же не сдерживаю лёгкую улыбку, рождающуюся, кажется, в самом центре моей грудной клетки, а оттого слегка закусываю нижнюю губу – чтобы не разулыбаться сильнее.

– Конечно читал. Мне понравилось. Было бы интересно до Церемонии Отсеивания узнать, как ты воспримешь такого рода историю.