Соль под кожей. Том второй (СИ) - Субботина Айя - Страница 70

Рядом появляется второй охранник.

Я позвоночником чувствую, что ничем хорошим эта рокировка для меня точно не кончится, поэтому заранее уговариваю себя не кричать и не звать на помощь — будет только хуже.

Из последних сил пытаюсь сгруппироваться, приготовиться к предстоящей боли, но все равно оказываюсь не готова, когда тяжелый кулак входит куда-то мне под ребра, словно маленький смертоносный таран.

Выдыхаю, хотя этот звук больше похож на противный хрип зомби.

Делаю вдох, чтобы хоть как-то распрямить как будто бы сжавшиеся в гармошку ребра — и получаю еще один удар, гораздо сильнее, от которого перед глазами расплываются алые разводы.

Меня бьют еще несколько раз, но последний удар я уже почти не чувствую, потому что боль и так поселилась в каждой клетке моего тела, и будет ее больше или меньше — уже почти не имеет значения.

«Папочка, прости, — еще хватаюсь за остатки сознания, чтобы обратиться к тому, кто уже давно не может меня слышать, — я правда старалась, честное слово, я до последнего…»

— Хватит, костоломы, — слышу сквозь звон в ушах приказ Завольского. — Она все-таки моя невестка.

Хватка моментально ослабевает и мое, лишенное всякой опоры тело, грузно падает на пол.

Рефлекторно выставляю руки, чтобы не удариться лицом. Только это и спасет от того, чтобы к остальным последствиям побоев прибавился еще сломанный нос.

Но поваляться и выдохнуть мне все рано не дают — под руки тащат к старому борову, и пока один в такой позе держит меня перед ним, другой за волосы задирает голову до отказа вверх. Чтобы я смотрела на своего «благодетеля» снизу-вверх, мордой, по которой размазаны сопли и кровь из носа. Но я даже рада, что перед глазами все плывет и я почти не вижу выражение его сальной мерзкой рожи.

— Если ты думаешь, что мне доставляет удовольствие видеть тебя такой, то совершенно нет. — Я чувствую его пальцы на своем подбородке, когда он небрежно подтягивает мое лицо поближе обдавая своим гадостным дыханием.

Да я бы лучше змею поцеловала тысячу раз, чем дышать с этой мразью одним воздухом. Но задерживать дыхание хватает только на несколько секунд, а потом я вынужденно делаю вдох.

Господи, фу, блять!

— Надеюсь, это послужит для тебя уроком, — менторским тоном говорит Завольский.

Нужно что-то ответить, но когда меня били его гориллы, я прикусила язык и теперь он так распух, что едва помещается во рту. Меня хватает только на невнятное мычание, но Завольский, к счастью, принимает его за унизительные просьбы о пощаде.

— Ты мне очень нравишься, девочка, — приговаривает эта тварь, а потом достает из нагрудного кармана пиджака белоснежный платок и прикладывает его к моему кровоточащему носу. — Не думай, что мне доставляет удовольствие делать все это с тобой.

Он не просто так делает нажим на последних словах. Как будто хочет смягчить последствия побоев каким-то высосанным из пальца особенным отношением ко мне. Только почему-то мне во всем этом слышится что-то… липкое и гнилое.

А еще его поганый платок невыносимо смердит крепким одеколоном самого Завольского, и я вынуждена дышать этой отравой, пока он обтирает мне лицо. Потом снова долго всматривается, а когда понимает, что кровь из носа не останавливается, приказывает принести что-то холодное.

Я слышу, как один из его псов шарит у меня на кухне.

Заранее хочу обработать напалмом каждую вещь в доме, на которой могут остаться хоть какие-то следы этих ублюдков. Жаль квартиру — она мне реально очень нравилась.

— Вы придурки, совсем охуели что ли так ее лупить?! — верещит Завольский, когда становится понятно, что как бы они ни пытались заставить меня стоять ровно, без посторонней поддержки я просто снова и снова падаю.

И в последнее из таких падений, он сам подхватывает меня под руки, и прижимает к своему тучному потному даже через слой одежды телу.

Меня снова тошнит, но на этот раз от противной рвотной смеси запахов его тела, пота и одеколона. Я из последних сил пытаюсь держаться, но рвота уже во рту. Только чудом успеваю отклониться и мой желудок опорожняется на диван, ровно на то самое место, где еще осталась вмятина от Завольского.

На удивление, он даже не спешит отшвырнуть меня в сторону. И даже не приказывает своим цепным гамадрилам в отместку свернуть мне шею. Только лапает своими потными ладонями мои щеки и лоб, а потом бормочет что-то про температуру и «бледный вид». Хорошо, что я максимально выпотрошена и просто физически неспособна издавать никакие звуки кроме хрипов и стона, а то бы обязательно высмеяла его «заботушку». Бледный вид? А какой, по его мнению, я должна выглядеть после нескольких крепких ударов в живот? Порхать как бабочка, блять?!

— Ее нужно показать врачу, — приказывает Завольский и передает меня охраннику. — Вот же гандоны ёбаные! Если с ее головы хоть волосинка упадет — с обоих шкуры спущу!

Ситуация становится максимально абсурдной, когда один из тех, кто пять минут назад чуть не выколотил из меня душу, берет на руки и выносит в машину Завольского, пока тот плетется за нами и сыпет угрозами направо и налево.

Голова так невыносимо кружится, что по пути к машине меня тошнит еще дважды — на крыльце дома и в метре от тачки. Просто чудо, что я до сих пор не обрыгала ничего из личного имущества старого борова.

Но какой бы тупой не была ситуация, она все равно еще раз меня удивляет, когда Завольский приказывает водителю рулить в сторону больницы. Естественно, частной. Я такие называю «любой диагноз за ваши деньги», хотя в этом случае — отсутствие «деликатных» вопросов о на тему моих побоев.

Несколько раз я все-таки ненадолго теряю сознание, и каждый раз, когда прихожу в себя, обстановка вокруг меняется — смотровой кабинет, рентген, белоснежная палата. Молоденькая дежурная медсестра задает вопросы, почему-то меняются лица и пол врачей.

Когда прихожу в себя в последний, то уже лежу в палате с иглой от капельницы в руке, а за окнами подозрительно яркое солнце. Если я проспала, то часов двенадцать точно. Рядом крутится медсестра — другая, а не та, что была утром. Замечает, что я очнулась и суетливо проверяет капельницу, показания на мониторе, подключенного ко мне через датчик на пальце. Спрашивает, как я себя чувствую.

— Как дерьмо, — выбираю самое приличное описание из тех, что приходят на ум, хотя и не самое точное.

— У вас есть пара трещин на двух ребрах, отек носа и…

Она перечисляет диагнозы, которые я, не имея соответствующего образования, по-дилетантски трактую как «пациент скорее жив, чем мертв». Но в любом случае это лучше, чем быть утопленной в собственном унитазе.

— Самое главное, что с беременностью все в порядке, — продолжает медсестра и ее лицо расплывается у меня перед глазами. — Срок небольшой, поэтому удалось сохранить. Но вам все равно нужно будет обязательно сделать дополнительные анализы и УЗИ, чтобы исключить патологии.

— Беременность? — Я еще не до конца проснулась, поэтому не сразу придаю значения ее словам. — Чья?

— Ваша, Валерия Дмитриевна. Семь недель. Видели бы вы лицо вашего тестя, когда доктор сказал ему, что он станет дедом.

О боже, что за сюр?

Я не могу быть беременной.

Мне не от кого.

Мне не…

А, черт!

Глава двадцать седьмая: Данте

Глава двадцать седьмая: Данте

Прошлое

— Привет, Алина, — еле выдавливаю из себя, разглядывая большой мраморный памятник в виде молящегося ангела, который очень похож на человека, который лежит глубоко под землей, прямо у него под ногами. — Прости, что пришел.

Я чувствую себя полным дегенератом с охапкой ее любимых пионовидных роз тог самого кораллового цвета. Как-то так получилось, что этот сорт и именно в таком цвете, всегда привозили только в один цветочный магазин, и покупал я их там только для Алины. Поэтому, когда делал этот заказ, менеджер предложила добавить к цветам конфеты и маленький брелок в виде медвежонка — какой-то типа их личный мерч. Хотела как лучше, но меня буквально разорвало от воспоминаний об этих проклятых мишках. Алина была на них помешана, искренне радовалась, когда притаскивал ей очередной пылесборник в виде двухметрового медведя, даже присылала мне фото, как спит с ним в обнимку в те дни, когда мы были не вместе. Носила брелок на ключах — тоже в виде мишки. На всех ее пижамах был принт в виде медвежат.