Голоса в темноте - Френч Никки - Страница 7

Коль скоро забралась в яму, продолжай копать. Один вовремя сделанный стежок стоит девяти. Сначала подойди к мосту, а потом решай, как на него подняться. Не сжигай своих мостов. Я ничего не перепутала? Вспоминай еще! Думай, думай, думай! Нечего тужить о том, что нельзя воротить. Семь раз отмерь, один отрежь. У семи нянек дитя без глаза, вместе и работа лучше спорится, не клади все яйца в одну корзину, рыбак рыбака видит издалека, одна ласточка весны не делает. Красный закат — пастух будет рад. И я тоже. Но: красный восход — пастуху забот полон рот. Как много дорог нам надо пройти... Нет, это из другой оперы. Песня, а не пословица. А какой у нее мотив? Я попыталась в плотной, безмолвной тьме услышать мелодию. Бесполезно.

С образами казалось проще. Желтая бабочка на зеленом листе. Только не улетай. Рыба в реке. Целое озеро чистейшей воды. Серебряное дерево на пологом холме с шелестящей на ветру листвой. Что еще? Больше ничего. Я слишком замерзла.

— Привет. Я надеялась, вы придете раньше.

— Ты не допила воду.

— Какая спешка? Я так многое хочу у вас спросить.

Он издал негромкий гортанный звук. Я дрожала, наверное, потому что замерзла. Теперь я не могла себе представить, что когда-нибудь согреюсь, отмоюсь. Или окажусь на свободе.

— Мы здесь одни. Надо познакомиться. Поговорить.

Он не ответил. Кто знает, слушал он меня или нет. Я перевела дыхание и продолжала:

— Вы ведь почему-то выбрали именно меня. Вы производите впечатление разумного человека. На мой взгляд, обладаете определенной логикой. Мне это нравится.

Логичность. Правильно ли я выбрала слово? Оно звучало как-то не так.

— Продолжай, — потребовал он.

Это хорошо. Но что сказать ему дальше? Я почувствовала над верхней губой какой-то зудящий пупырышек. Дотронулась языком — похоже на выступившую лихорадку. Наверное, все мое тело покрылось пузырями и волдырями.

— Да, целеустремленная логичность. — Определенно не то слово. Попробуй еще раз. — Целеустремленность. Вы — человек сильный. Я права? — Последовало молчание. Я слышала его хриплое дыхание. — Да, думаю, что права. Мужчины должны быть сильными, хотя многие слабы. Многие, — повторила я. — Но мне кажется, что вы одиноки. Люди не понимают ваших надежд. То есть вашей силы. Признайтесь, что это так? — Говорить с ним — все равно что бросать камни в глубокий колодец. Я произносила нелепые слова, и они тут же исчезали в темноте. — Или вам нравится ваше одиночество?

— Может быть.

— Все равно каждому нужен человек, который бы его любил, — заявила я. Надо что-то делать, чтобы выжить. Пусть меня берет, трахает. Я даже притворюсь, что мне это нравится. Все, что угодно, только бы остаться в живых. — Почему-то вы все-таки выбрали меня, а не другую женщину.

— Хочешь услышать, о чем я думаю? — Он положил мне руку на бедро и провел вверх и вниз.

— Да. Расскажите. — Только бы меня не стошнило, только бы не закричать.

— Ты понятия не имеешь, как теперь выглядишь. — Он коротко хохотнул. — Думаешь, можешь со мной заигрывать, заарканить, словно дурака. Это потому, что ты не видишь себя. Ты сейчас вообще не похожа на человека. Даже лица нет. Ты вещь. Или животное. И к тому же воняешь. — Он снова расхохотался и сильно ущипнул меня за бедро. Я вскрикнула от боли и унижения. — Эбби — упорная, — прошептал он. — А Келли — плакса позорная. Видишь, я могу вас рифмовать. Упорная, позорная. По мне все равно. Потому что потом будет мертвая.

Упорная — позорная. Упорная — позорная. Мертвая. Рифма преследовала меня в темноте. Время было на исходе. Я представила часы и непрерывный поток песчинок. И вспомнила: если приглядеться, песок к концу убывает быстрее.

Он снова снял меня с помоста. Ступни кололо иголками, а ног я вообще не ощущала, словно они были не мои. Не гнулись, как палки, вернее, прутики, которые каждую секунду грозили подломиться. Я споткнулась и повалилась на бок, но он ухватил меня за руку и удержал. Пальцы впились мне в кожу и, наверное, оставили синяки — четыре рядом и один отдельно. Я поняла, что загорелся свет. В мешке все стало серым, а не черным. Он потянул меня к полу.

— Садись. Ведро.

Рук он развязывать не стал. Сам стащил с меня брюки, и я ощутила его ладони. Мне было все равно. Я почувствовала под собой металлический ободок, обхватила его пальцами и старалась дышать спокойно. А когда кончила свои дела, встала, и он натянул на меня штаны. Теперь они были мне велики. Я пнула ведро, оно угодило ему в ногу и перевернулось. Он что-то проворчал, и я слепо бросилась на звук, крича во всю мощь, насколько позволял заткнутый в рот кляп. Но получился не крик, а нечленораздельное кваканье. Я налетела на него, но эффект был такой же, будто я уперлась в монолитную стену. Он загородился рукой, и я боднула его в подбородок. Голову пронзила острая боль, и перед глазами поплыли красные круги.

— О! — воскликнул он и ударил меня. Затем снова и снова. Взял за плечо и двинул в живот. — О, Эбби!

Я сидела на уступе. Куда он меня бил? Везде. На мне не осталось ни одного живого места. Тело больше мне не принадлежало. Боль проходила в голове, но перетекала в шею. Холод из ног поднимался к пояснице. От язв во рту начинало жечь в горле, этот вкус проникал в желудок и вызывал тошноту. А тишина вокруг отдавалась звоном в ушах. Я попыталась расслабить пальцы на ногах и не смогла. Сцепила пальцы рук и запуталась: какой из них принадлежал левой, а какой правой?

Снова захотела воспроизвести таблицу умножения, но тут же сбилась. Как это так? Даже маленькие дети умеют помножать на два. Декламируют в классе. Их хор зазвучал у меня в голове, но я не понимала смысла.

Но я все-таки знала, что я Эбби. Мне двадцать пять лет. На дворе зима. Я понимала и другие вещи: желтое и синее составляет зеленое. Синее летнее море набегает на желтый песок. Песок происходит из раздробленных раковин. Из расплавленного песка получают стекло. Вода в высоком стеклянном стакане, льдинки звенят о стенки. Бумагу делают из древесины. Ножницы, бумага, камень. В октаве восемь нот. В минуте шестьдесят секунд, в часе шестьдесят минут, в сутках двадцать четыре часа, в неделе семь дней, в году пятьдесят две недели. Тридцать дней в сентябре, апреле, июне и ноябре — на этом я иссякла.

Мне нельзя спать. И все-таки я забылась неглубокой, невнятной дремой. Затем очнулась, как от толчка, потому что рядом со мной находился он. На этот раз не было ни света, ни воды. Поначалу он ничего не сказал, но я слышала, как он дышал. Затем в темноте послышался приглушенный шепот:

— Келли, Кэт, Фрэн, Гейл, Лорен.

Я притихла. Совсем не шевелилась.

— Келли, Кэт, Фрэн, Гейл, Лорен.

Он монотонно повторял пять имен, а я сидела, уронив голову на грудь, словно все еще спала. Я плакала, но он этого не видел. Кожу пощипывало, и я представила, что слезы оставляют дорожки, как на траве, где прополз слизняк. Серебристые.

Затем он встал и ушел, а я продолжала тихо всхлипывать в темноте.

— Пей.

Я выпила.

— Ешь.

Я проглотила еще четыре ложки сладковатой сырой мешанины.

— Ведро.

Меня зовут Эбби. Эбигейл Девероу. Пожалуйста, помогите мне, кто-нибудь. Я очень прошу.

Но никто не пришел мне на помощь.

Желтая бабочка. Зеленый лист. Не улетай.

Он почти с нежностью обвил мою шею проволокой. В третий раз. Или в четвертый?

Пальцы удобно устроились на горле. Если я постоянно думала о нем, значит, сама сидела у него в голове. Что он ко мне испытывал? Нечто вроде любви? Или это было чувство сродни той надоедливой обязанности, что возникает у фермера к свинье, когда тот ухаживает за ней и кормит, прежде чем заколет? Я представила, как через день-два он придет и затянет у меня на шее петлю или перережет горло.