Роман - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 89

Он перекрестился.

Вдруг Татьяна подошла к нему и, положив руки на его смоляные космы, произнесла:

– Спасибо тебе.

Дуролом вмиг весь вздрогнул и, припав лицом к ногам Татьяны, заплакал. Татьяна опустилась рядом с ним на траву и гладила его вздрагивающую голову.

Шум и возгласы в толпе стихли, все стояли молча.

– Милости… милости прошу, а не жертвы, – всхлипывал Дуролом. – Укрепи бедствующую и худую мою руку… и настави, ох, Господи… настави мя на путь спасения…

– Спасибо, спасибо тебе, – гладила его Татьяна. Лицо её было спокойно и благостно.

– Вся… вся мне прости, еликим Тя оскорбих во все дни… живота моего… и аще что согреших в ночь сию… о-ох… ох… Господи, – сильнее затрясся Дуролом и разрыдался, ткнувшись лицом в траву.

– Милый, ну зачем же так, – Татьяна осторожно взяла его за дрожащие угловатые плечи, – не плачь. Спасибо тебе. Мы все тебе благодарны.

– Полноте, Парамоша, – наклонился к нему Антон Петрович и ласково похлопал по спине, – мы все тебя любим, в обиду не дадим.

– И никто тебе плохого не желает, – добавил Красновский. – Что ж это ты… будто тебя обижают.

– Парамошу обидели? – осторожно спросила тётушка.

– Кто? Кто обидел?! – грозно завертел головой дядюшка.

– Да никто не обижал! Кто ж его обидит! – послышалось в крестьянской толпе.

Дядюшка выпрямился и грозно покачал пальцем:

– Всякий, кто обидит Парамошу, будет иметь дело со мной! Ясно вам?

– Ясно! Как не ясно! Всем ясно! – заговорили мужики.

– Спасибо тебе, милый Парамон, – повторила Татьяна, сидя возле него на траве. Роман опустился рядом с ней, осторожно взял её руку и припал к ней губами.

Дуролом, всхлипнув, поднял голову и, вытерев рукавом лицо, пробормотал:

– Яко наг, да гноен, мзды не брал, парчи не напяливал…

– Ну полно, полно, дружище! – хлопнул его по спине Антон Петрович. – В такой день – и расстраиваться по пустякам! Ступай-ка лучше с бабами попляши! А мы, друзья, мы с вами… – дядюшка выпрямился, обвёл гостей радостным взором, – мы с вами в городки сыграем!

– Отлично! – воскликнул Красновский.

– Ну, Антоша, какой ты фантазёр! – засмеялась тётушка.

– Надо же, а я и забыл, что на свете существует эта замечательная игра! – довольно смеялся Рукавитинов.

– В городки! В городки! – заговорили вокруг.

– Огня, огня сюда ещё! – приказал дядюшка. – Фонарей! Класть вон там будем! Прошка, Аким! Несите городки да бит побольше, там, в сарае!

Толпа зашевелилась, парни во главе с Акимом побежали к сараям за городками, бабы – в дом за фонарями, остальные расступались, освобождая место. Дуролом со вздохом поднялся и побрёл к темнеющим в стороне столам со снедью.

Бабы затянули негромкую песню.

– Рома, Татьяна Александровна! – обнял их дядюшка. – Знаете ли вы, что такое городки?! Это же чудесное-расчудесное! Это такая игра!

– Славянская, русская игра! – подхватил, пошатываясь, Красновский. – И вы, милейшая Татьяна Александровна, непременно должны попробовать… непременно, да!

– А я знаю эту игру! – с улыбкой ответила Татьяна, вставая и подходя к Куницыну. – Это любимая игра моего отца!

Слова эти вызвали всеобщее оживление.

– Адам Ильич! И в этом мы с тобой духовные братья! – воскликнул дядюшка.

– И в этом! – радостно подтвердил Куницын, и они обнялись под общий смех и рукоплескания.

– Даже я пробовала метать биты! – говорила Татьяна. – Это так увлекательно, но требует сноровки!

– Ты метала биты? – умиляясь и восхищаясь ею, сжимал Роман её руки. – Говори! Говори ещё что-нибудь, моя любовь!

– Я метала биты! – произнесла она, неотрывно глядя в его глаза.

– Я люблю тебя! – произнёс он так, словно любить её было мукой. – Я люблю тебя, я умру за тебя!

– Я жива тобой! – обняла она его. – Жива тобой!

И буду жить вечно! Вечно!

– Говори! Говори ещё! Говори о битах, о костре, о Парамоне, о чём хочешь! Говори, умоляю!

– Я всех, всех люблю! – страстно заговорила Татьяна. – И хочу, чтобы все любили друг друга и чтоб всем, всем было так же хорошо, как и нам!

– И небу, и траве, и звёздам? – спрашивал Роман, держа её за руки. – Всему-всему?

– И небу, и траве, и звёздам! И этим липам, которые я так полюбила сегодня!

– Ещё, ещё скажи мне, любовь моя! – умолял её Роман, не замечая никого и видя только прелестное лицо Татьяны.

– Я… я много-много хочу сказать тебе! – говорила она, задыхаясь от волнения, словно на сильном ветру. – Но мне кажется, что я никогда не смогу сказать тебе главного, самого главного! Ты не понимаешь меня?

– Как мне не понимать тебя?! Я знаю каждую твою клеточку, каждое движение души твоей! И я жив тобой так же, как и ты мною! Я люблю тебя и готов любить тебя всякой, всякой!

– А я… я… – выдохнула она и бессильно улыбнулась, – я не знаю слов, чтобы всё тебе сказать. А я хочу сказать тебе всё… И не могу…

– Ты всё можешь! – с уверенностью произнёс Роман. – И все слова тебе известны. И ты говоришь всё, и я слышу это. Ты мне веришь?

– Да, – тихо ответила она.

Они смотрели в глаза друг другу.

А вокруг всё было в движении – в центре луга, неподалёку от костров устанавливались четыре фонаря, Красновский с Рукавитиновым известкой намечали на земле квадрат, Антон Петрович снимал пиджак, громко распоряжаясь:

– Аким! Клади биты вот сюда! Только смотри, чтоб все гладкие были, мои, новых мне не надобно! Пётр Игнатьич! Николай Иванович! Рисуйте два квадрата! Будем парами швырять на соперничество, чтоб сразу видать – кто каков!

Крестьяне стояли полукругом за дядюшкой, многие из них были сильно пьяны и опустились на траву.

Вскоре оба квадрата были намечены извёсткой, и дядюшка нетерпеливо попросил Акима поставить на обоих свою любимую фигуру – “бабу в окошке”.

– Да поживей, братец! – повторял он, не очень ловко закатывая рукав рубашки на правой руке.

Видя его неловкость, тётушка стала помогать ему.

Аким выставил двух “баб” и, довольный, отошёл к кострам.

– Только полегче, Антоша, умоляю тебя! – просила тётушка.

Антон Петрович поплевал на руку, погладил биту:

– Ну-с, сударушка-битушка, дубовая подруженька, сослужи мне службу верную, покажи себя не скверною!

Поправив левой рукой пенсне, он выставил вперёд левую ногу, слегка наклонился и, плавным движением вытянув руку с битой, замер, прицеливаясь. Все тоже замерли.

– Лети, дубец, да будь молодец! – внятно, с чувством произнёс дядюшка и, мощно размахнувшись, метнул биту, присовокупив своё неизменное: – Гоп!

Пролетев положенные двадцать шагов, бита, ко всеобщему восторгу, снесла “бабу в окошке”, далеко разметав городки.

– Ага-га! – победоносно закричал дядюшка. – Есть ещё порох в пороховницах! Аким!

Аким подбежал с новой битой, дядюшка взял её, погладил, прилаживаясь, но вдруг, передумав, обернулся к толпе:

– Адам Ильич! Тряхни стариной!

Лесничий как будто ждал этого и вышел вперёд:

– Что ж, тряхнём!

Подмигнув молодожёнам, он взял протянутую дядюшкой биту.

– Бита славная, бита справная! – с лукавой улыбкой заключил он, погладив ручку биты, слегка выставил левую ногу и, прищурясь, посмотрел на фигуру в квадрате.

– Лети, дубинушка, да в серединушку! – произнес Куницын, размахнулся и пустил биту с такой силой, что многие в толпе ахнули.

Попав в самый низ фигуры, бита с громким треском разнесла её.

– Браво! – воскликнул Антон Петрович и зааплодировал. – Браво, полковник!

Адама Ильича обступили со всех сторон:

– Адам Ильич, вы нас просто потрясли!

– Чудно! Чудно!

– Вот, Роман Алексеевич, поучитесь!

– Что ж, охотно!

– И где же вы, батенька, эдак кидаться сподобились?

Адам Ильич улыбался, поправляя манжет:

– Я сподобился, почтеннейший Фёдор Христофорович, в моём полку Знаете, ходила такая поговорка: настоящий офицер предпочитает бильярд городкам, карты – бильярду и пунш – картам. Так вот я, к вашему сведению, предпочитал всё наоборот: карты – пуншу, бильярд – картам и, наконец, городки – бильярду! И немудрено, что в полку меня окрестили “полковником ГГ”. ГГ – это означает Главный Городошник!