Роман - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 63

– Не бойся, ничего не бойся, – твёрдо произнёс Роман, поднимая её за плечи с колен и вставая сам. – Мы должны пойти к нему немедля.

Она кивнула.

Держась за руки, они пошли к крыльцу и вдруг остановились: на крыльце стоял Адам Ильич.

Роман замер. Татьяна сжала его руку, словно держась за него.

Куницын смотрел на них.

Лицо его было спокойным и усталым. Старый шёлковый халат был неряшливо распахнут, белая рубашка с расстёгнутым воротом виднелась под ним. Прошло томительное мгновение общего молчания.

Наконец Роман нарушил тишину:

– Адам Ильич…

Но Куницын предупредительно поднял руку, тяжело качнув головой:

– Не надо. Я всё знаю.

И, секундою помедлив, продолжил своим глухим голосом, в котором теперь чувствовалась мягкость и некая усталость:

– Я ждал вас, Роман Алексеевич. И тебя, Танюша. Я всё знаю… Пойдёмте.

Он повернулся и скрылся в дверном проёме. После недолгого замешательства Роман и Татьяна последовали за ним и вскоре оказались в кабинете лесничего.

Здесь было сумрачно. Лишь огонёк лампадки голубел перед иконостасом. Адам Ильич молча взял со стола спички и неторопливо стал зажигать свечи на двойном медном шандале, стоящем на краю стола.

– Я ждал вас, дети мои. Я знал, что это случится сегодня, – произнёс он, задув спичку. – Я вижу всё и знаю всё. Я знаю, что вы пришли просить благословения. Знаю, что вы хотите быть вместе.

Он помолчал, с улыбкой глядя на них, потом подошёл и, взяв Романа и Таню за плечи, сказал:

– Я счастлив. Сегодня – мой самый большой день, самый счастливый день. Сегодня, Таня, ты обретаешь свою половину. Человек, который просит твоей руки, – большой человек. Чудесный человек. Умный, добрый и бесстрашный. Он умеет любить сильнее, чем я. И я счастлив, что такой человек нашёлся, что он нашёл тебя. А у вас, Роман Алексеевич, я прошу прощения за мой идиотизм, за глупость стариковскую. И ещё хотел сказать вам… но нет, нет! После! Сейчас – главное. Скажите мне, Роман Алексеевич, любите ли вы Татьяну?

– Да, – ответил Роман, глядя в глаза Куницыну.

– А ты, дитя моё, любишь его?

– Да, – тихо и радостно ответила Татьяна.

Куницын подошёл к иконостасу, перекрестившись, задув лампадку, снял небольшую икону Богородицы и повернулся с ней к молодым.

Татьяна первая опустилась на колени.

Роман опустился следом.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – произнёс Куницын, подойдя к ним. – Благословляю вас, дети мои.

Перекрестив иконой Романа, он поднёс её к его лицу. Роман поцеловал икону, заглянув в большие глаза Богородицы. Куницын перекрестил иконою Татьяну, и она тоже приложилась к ней.

Куницын водрузил икону на место и долго зажигал лампадку, отвернувшись от молодых, которые, встав с колен и взявшись за руки, радостно смотрели друг на друга.

Когда Адам Ильич обернулся, лицо его было в слезах.

– Папа, что с вами? – шагнула к нему Татьяна, но он успокаивающе поднял руку и, достав из кармана халата платок, приложил к глазам, бормоча:

– Ничего, ничего, дитя моё. Это от счастья, всё от счастья. Не обращайте внимания. Всё, всё славно, славно.

Убрав платок, он поцеловал Татьяну в лоб, потом подошёл к Роману и трижды по-русски поцеловал его.

– Вот и всё, вот и славно, – бормотал он, обнимая их, – а я так волновался, что даже вот руки дрожат!

Он поднял руку, пальцы которой действительно дрожали.

Радостно засмеявшись, он обнял Романа и Татьяну и, прижавшись своей большой седой головой к их головам, несколько мгновений стоял так, ничего не говоря.

– Я так счастлива, папа, – вдруг тихо произнесла Татьяна.

– И я, я счастлив, дитя моё, я донельзя счастлив! – заговорил Куницын, целуя её. – Слава Богу, теперь всё так хорошо, слава Богу!

Он перекрестился и, опустив глаза, сокрушённо покачал головой, взглянув на свой наряд:

– Господи, в чём я? Старый дурень! Дети мои, простите мою неряшливость, и прошу вас, покиньте меня на минуту, я выйду к вам.

Не став спорить с ним и счастливо переглядываясь, молодые прошли в гостиную. Здесь всё было как вчера, и Роману показалось, что он никуда не уходил. Та же самая вышивка лежала на кресле, возле которого дремал, свернувшись на полу калачиком, медвежонок. Почуя вошедших, он поднялся на лапы и, проковыляв к ним, стал их осторожно обнюхивать, пофыркивая и ворча.

Татьяна быстро присела на корточки и, обняв медвежонка, поцеловала его. Роман тоже опустился рядом с ней на колени.

А она, словно девочка, обнимала смешно ворчащего медвежонка, шепча ему что-то детское, давно забытое Романом, отчего любовь и умиление переполняли его сердце, и он смотрел и смотрел на неё. Вдруг, оглянувшись на Романа, она смутилась и, словно девочка, бросилась к нему на грудь. Он обнял её и замер, благоговейно ощущая всю прелесть и чистоту этого существа.

Медвежонок ворочался рядом, тыкаясь в их руки мокрым холодным носом.

– Я нашёл тебя! – прошептал Роман в её гладкие русые волосы. – Какое это чудо, что я нашёл тебя.

Она молча улыбалась, прижавшись к нему.

Смеркалось. В гостиной становилось всё темнее.

– Знаешь, мне немного страшно, – произнесла Татьяна.

– Отчего?

– Мне кажется, что это сон. Добрый, добрый сон. Я так давно хотела его увидеть, и вот теперь он пришёл, и я… я боюсь, что он вдруг кончится и я проснусь.

– Я тоже думал об этом. – Роман крепче обнял, прижался щекою к её голове. – Нет, нет. Это не сон. Мы все живые, мы можем умереть, можем жить. Вот эта комната, этот милый мишка, этот лес – это всё живое, и я верю, что это не сон. Хотя это так чудесно, что можно поверить, что всё нам приснилось. Но я не верю.

– А я не хочу просыпаться.

Дверь открылась, и на пороге показался Куницын.

– Почему темно? Дети мои, где вы? – спросил он, входя.

Роман и Татьяна встали.

– Как вы можете без света? Сегодня надо много света, везде должен быть свет!

Он подошёл к большой керосиновой лампе, висящей над потолком, и, чиркнув спичкой, зажёг ее. Фитиль ярко загорелся, от белого плафона потёк мягкий свет, осветивший Куницына.

Лесничий стоял в мундире полковника. Лицо его было торжественно, волосы и усы были гладко причёсаны, в левой руке он сжимал белые перчатки. Подойдя к молодым, он коснулся ладонями их плеч:

– Дети мои! Сегодня – день вашей помолвки, день святой и славный. У меня никого нет ближе вас, нет, не было и не будет. Я хочу, чтобы мы отпраздновали этот день, это славное событие. Роман, честный мой, добрый Роман! Отныне я буду любить тебя как сына. Во всём ты можешь положиться на меня, во всём! Я сейчас же пошлю за Антоном Петровичем и Лидией Константиновной, мы все будем радоваться вашему счастью. Все!

Голос его, бывший некогда тяжёлым и жёстким, теперь звучал мягко, порывисто и как-то по-стариковски трогательно.

– Танюша, дитя моё! – Он обнял Татьяну и поцеловал в лоб. – Понимаешь ли ты, что произошло сейчас?

– Да, папа, да! – радостно и тихо ответила Татьяна и, обняв его, прижалась к его груди.

– Как я рад за тебя, дитя моё, как рад, – повторял Куницын, гладя её голову. – Я глупец. Я старый упрямый глупец. Прости меня. Но теперь я другой, я многое понял, многое. О, дети мои, до старости жизнь учит нас, и слава Богу, слава Богу!

Голос его задрожал, и чтобы не расплакаться, он, отстранившись от Татьяны, взмахнул перчаткой:

– Праздник! Сегодня праздник! Мы будем праздновать, все, все будут праздновать вашу радость!

Подбежав к двери, он распахнул её и закричал:

– Поля! Гаша! Гаврила! Огня! Огня сюда! Все сюда!

И вскоре всё ожило, задвигалось в доме лесничего, во всех комнатах стали зажигаться свечи и лампы, в гостиной сдвигалась в сторону мебель, спешно накрывался стол; Гаврила проворно закладывал коляску, чтобы немедля ехать за Воспенниковыми, Гаша и Поля, каких-нибудь десять минут назад собиравшиеся тихо отойти ко сну, носились по дому, исполняя волю своего хозяина.

А он, поскрипывая сапогами, держась, как подобает настоящему офицеру, ходил по залитым светом комнатам, отдавая властные приказы, в которых чувствовалась не столько воля, сколько радость и возбуждение.