Ротмистр Гордеев 3 (СИ) - Дашко Дмитрий - Страница 15

Фрейзен со злостью смотрит на удаляющуюся фигуру.

— Вот каналья…

— Бросьте, поручик, не судите строго, тут любой струхнет до мокрых штанов, — остужаю порыв его злобы я.

— И вы? — недоверчиво округляет глаза он.

— И я. Что я не человек что ли?

— Даже не знаю, что вам и сказать…

Выстрел. Сухо щелкает боек револьвера — барабан пуст.

Торопливо перезаряжаюсь. Дрожащими пальцами засовываю латунные цилиндрики в воняющие кислым сгоревшим порохом каморы барабана.

Целюсь. В прорези прицела уже близкая фигура какого-то японского лейтенанта чуть впереди шеренги своих солдат с примкнутыми жалами штыков.

Выстрел.

Лейтенант заваливается вбок. Но его шеренга не сбивается с темпа. Разинутые рты выталкивают из себя бодрое:

'Сора но кумора мо ке: харэта

Хитокава такаки Фудзи но яма

Минэ но сираюки киюру то мо

Тэгара о татэси масура но

Хомарэ ва нагаку цукидзаран!'[2]

Делаю еще шесть выстрелов. Все, наган бесполезен.

Но есть брошенная сбежавшим рядовым винтовка. Хватаю её, передёргиваю затвор, патрон в патроннике, палец на спусковом крючке.

Ловлю в прицел очередного японца. Бац!

Японец, как ни в чем не бывало, прет на нас. Целюсь еще раз. Бац… Снова мажу.

— Поручик, у вашего бойца, что, винтовка не пристреляна?

— Не знаю, господин ротмистр, мне их придали из комендантской роты. Бог их знает, что там пристреляно, что нет.

Вот зараза!

Японцы уже в нескольких шагах от наших окопов. Неожиданно вскидывают свои винтовки к плечам и дают на ходу залп.

Пуля обжигает правое ухо. Шея сразу становится мокрой.

Фрейзен заваливается на спину — в его лбу наливается кровью небольшая дырочка входного отверстия.

Отвоевался поручик… Жаль, хороший бы из него мог выйти вояка, честный.

— Банзай! — вылетает с хрипом из разинутых ртов японцев!

Они сыплются в окоп, словно горох из перезревшего и лопнувшего стручка.

Втыкаю штык бесполезной винтовки сбежавшего бойца в ногу ближайшего японца.

— Получи, гад!

Штык сгибается, угодив в толстый суконный шов.

Твою ж мать!..

Отскакиваю назад, упираясь в стенку окопа, чтобы не быть насаженным в свою очередь на тык своего противника, перехватываю винтовка за ствол, как дубинку и обрушиваю приклад на желто-смуглое лицо японского солдата, превращая его в кровавое месиво.

Он валится на дно окопа, и я успеваю подхватить его винтовку, принять на штык очередного противника, пытающегося сразу после моего удара запихнуть обратно в распоротый живот осклизлые лиловые петли кишок.

Теперь есть пространство для выстрела, расстреливаю боезапас трофейной «арисаки» по врагам. Безбожно мажу в тесноте, спешке и суматохе боя. Но всё же пару противников удается вывести из строя.

В окопной тесноте бой превращается в кровавую суетливую мясорубку. В ход идут не только винтовки и сабли, но и кулаки и даже зубы. Выстрелов почти не слышно, лишь яростные крики сцепившихся противников, стоны, вопли боли, трёхэтажный русский и японский мат.

Трофейную японскую винтовку я давно уже бросил. Рублюсь шашкой и трофейным вакидзаси. Под ногами мертвые и раненые японцы и свои.

Ко мне пробивается Цирус.

— Командир, нам не удержаться. Окопы почти захвачены противником.

— Где ракеты?

— У меня в «сидоре».

— Доставай, Федя, и запускай. Я прикрою.

Пропускаю поручика к себе за спину. Шашкой парирую выпад японского штыка, сокращаю дистанцию и бью клинком вакидзаси в открытую тонкую шею противника. Густая струя алой крови из перебитой артерии ударяет мне прямо в лицо, на несколько мгновений лишая зрения.

Стираю чужую липкую кровь с век тыльной стороной ладони. Оборачиваюсь на Цируса, который возится с зажигалкой, чтобы отправить в небо первую зелёную ракету. Шипение короткого бикфордова шнура, хлопок и дымный след уходит в небо, чтобы расцвести там зеленым огоньком.

Цирус пытается подпалить огнепроводный шнур второй ракеты. Щелкает зажигалкой — сноп искр из-под колесика. И только…

В этот момент лежавший, казалось, мертвым на дне окопа японец, поворачивается и всаживает поручику свой штык в ногу. Рублю японца шашкой, но поздно. Галифе поручика стремительно пропитывается кровью. Он оседает на землю, привалившись к стене окопа.

За что хвататься прежде: за вторую ракету или за поручика?.. Ведь истечет кровью…

Выбор сделан.

Хватаю руку Цируса, нахожу на его бедре нужную точку, прижимаю.

— Держи, Федя! Крепко держи! Не отпускай.

Цирус пережимает артерию, пару минут подержит, а там перетяну ремнем. Нашариваю на земле зажигалку, чиркаю колёсиком. Сноп искр.

Где ты огонек? Ну! Где ты⁈

Есть! Трепещущий язычок плазмы теплится на кончике фитиля.

Бережно подношу его к запальному шнуру ракеты. С шипением и треском тот принимается, разбрасывая вокруг искры. Стремительно бежит к самой ракете. Хлопок. Второй зеленый огонек расцветает и повисает в небе.

Теперь можно заняться и моим замом.

Цирус побледнел. Грязный лоб в мелком бисере холодной испарины.

Стягиваю с него ремень, подсовываю под раненую ногу, делаю петлю, затягиваю крепко.

— Можешь отпускать.

А вокруг кипит бой. Остатки наших бойцов зубами, кулаками и штыками пытаются уменьшить шансы противника, а противник тем же средствами пытается увеличить свои шансы.

— Вашбродь, целы? — к нам хромает мой ординарец.

— Местами, Кузьма, местами… — скалюсь в ответ в кривой ухмылке.

— Satsu se![3]– раздается за нашими спинам.

Японский офицер — тайи, капитан, на наши чины, показывает на нас своим палашом двум рядовым с винтовками.

Рядовые бросаются выполнять приказ. Выпад первого я успевают парировать шашкой. Сталь сталкивается со сталью с такой силой, что высекаются искры. А вот выпад второго я не успеваю отбить вакидзаси. Штык с хрустом входит мне в левое бедро. Кажется, что он скрежещет по кости. Выдернуть штык солдат не успевает, бью его шашкой по левой руке, отсекая кисть.

Японец тонко верещит, роняя винтовку и вздымая к небу обрубок с хлещущей кровью. Скоробут, тем временем, расправляется с другим противником. Кузьма втыкает свой штык в грудь противника. На его счастье жало попадет удачно — не сгибаясь. Похоже, у японца задето легкое — он хрипит, на губах пузырится розовая пена.

— Shi ne, inu![4]– ревет тайи и пытается достать саблей Сокробута.

Скоробут успевает отскочить назад, но запинается о тело несчастного Фрейзена и падает на дно окопа.

Тайи с ревом ярости заносит свой палаш, чтобы пронзить моего верного ординарца. Забыв о раненой ноге, делаю выпад, пытаясь достать японского офицера своей шашкой.

И раненая левая подводит, подгибается, а мой клинок вместо того, чтобы войти в бок противнику, лишь распарывает ему мундир и слегка прорезает кожу. Но, благодаря мне и секундной заминке тайи, Кузьма, успевает откатиться в сторону от удара палашом неприятеля.

Противник разворачивается ко мне. Его клинок со свистом, словно блестящая молния проносится перед мои лицом. Кожей чувствую рассекаемый палашом японца воздух. А палаш, совершив пируэт в умелых руках японского капитана обрушивается на меня сверху.

Успеваю подставить свой вакидзаси. Левую руку почти отсушило от мощного удара противника.

Капитан ругается по-японски сквозь сжатые зубы и отводит свой клинок для удара мне в грудь.

Резкий свист с неба. Ни с чем не перепутать летящий снаряд. Это наконец-то бьют наши батареи по окопам. Грохот взрыва. В меня летят комья земли, упругий воздух бросает меня на стену окопа. И темнота…

[1] 'Путь длинною в 680 ри

(Мы проделали), отплыв от побережья Нагато

Уже 2 года (прошло), и когда

Мы представляем горы далекой родины

Чужое небо облачно,

А небо страны восходящего солнца ясно.

Если подумать о ее благе,

Человеческое тело эфемернее росы…'

Гвардейцы Есимиче поют известную гунка (военную песню) времен японо-китайской войны 1894–1895 года «Гэйсен».