Инго и Инграбан - Фрейтаг Густав - Страница 19

Выслушав дочь, князь подумал, что права она, но вместе с тем он ощутил затаенную скорбь, ибо девушка неуважительно отзывалась о человеке, которого он назначил ей супругом. Страшно озлобленный на всех, он закричал дочери:

– Не напрасно же ты ворочала жерновами: подобно тяжелому камню, слова твои измалывают доброе имя твоего родственника. Однако я не порицаю твой дар: быть может, им искупится тяжкое оскорбление. А что касается тебя, – вскричал князь, указывая на Теодульфа, – то не забывай, что доколе я жив – я господин во дворе этом, хотя я и помню, что хозяйка желает тебе добра. Но если кто-нибудь из вас позволит себе против гостей злобные речи или помыслит тайное коварство, то окажутся тому тесными как двор мой, так и собственная его шкура.

Князь Ансвальд удалил всех и закручинился. Наконец он направился к княгине и гневно высказал ей все, что он думает о ее родственнике. Гундруна изменилась в лице; поняв, что слишком уж много она позволила себе и что по справедливости злобные толки тревожат ее мужа, она сказала:

– Дело со служанками должно служить только предостережением чужеземцам, чтобы они уважали права дома. Кончено, и впредь будем избегать этого, да и ты не тревожься. Что же касается родственника, то ты знаешь, что верно служит он тебе и за тебя носит он раны свои.

Когда князь несколько успокоился, она продолжила:

– Как отраден был несколько месяцев назад вид на двор и поля! Но теперь нет мира в доме, покоя в стране, и грозен гнев короля. Твой гость – муж знаменитый, но беды следуют по его стопам. Я помню о дочери твоей, которая молит избежать брака с Теодульфом. Против родительской воли грозно восстает дух дочери.

– Какое дело Инго до гнева девушки? – с досадой спросил князь.

Гундруна изумленно взглянула на него.

– Едущий на коне не смотрит на придорожную траву. Обрати внимание на ее глаза и щеки, когда она беседует с чужеземцем.

– Не удивительно, что он понравился ей, – возразил князь.

– А если он помышляет о браке?

– Это невозможно! – вскричал князь с неприятным смехом. – Ведь он изгнанник, не имеющий ни кола, ни двора.

– Тепло сидится у очага в тени лесов, – продолжала княгиня.

– Не может решиться на такое безумие чужеземец, человек не нашего племени, к тому же пользующийся только тем правом, что хозяева терпят его. Напрасно тревожишься ты, Гундруна – одна мысль об этом возмущает меня.

– Если таково мнение твое, – настойчиво проговорила княгиня, – то не радуйся ни дню, когда он вошел в дом наш, ни песне в чертоге, ни проходимцам, которые, полагаясь на право гостеприимства и переводя добро моего повелителя, находятся теперь у нас. Король требует чужеземца; позволь ему удалиться, прежде чем он и его отряд многим из нас уготовят горе.

– О симпатии между ним и моей дочерью тебе известно больше, чем говоришь ты? – спросил князь, подходя к Гундруне.

– Только то, что ясно каждому, желающему видеть, – осторожно ответила княгиня.

– С великим почетом и радостным сердцем принял я его, – продолжал Ансвальд, – и не могу же я теперь удалить Инго как докучливого человека. Избирать дочери супруга – это право отца, и не может быть для нее иного брака, как только через мое посредство; это известно твоей дочери – она не безумная. Помню я клятву, данную мной друзьям твоим, но со своей стороны, умерь, если можешь, заносчивость твоего племянника и постарайся, чтобы милее стал он нашей дочери, да не вспыхнет упорство девушки будущей весной, когда мы станем наряжать ее на свадьбу.

С этого утра при встречах с чужеземцем князь Ансвальд стал испытывать удрученность духа; с неудовольствием размышлял он о дерзости Инго; с подозрением наблюдал за речами и жестами гостя и порой думал, что тягостным будет зимой пребывание чужих у его очага. В эти дни скорби прибыл вестником горя – витязь Зинтрам, посланный королем. Король сильно жаловался на тайное пребывание чуждого отряда, угрозами требовал его выдачи – и понял князь, что близкая опасность грозит или его гостю, или ему самому и его союзникам. Но как человек великодушный, он снова обрел свое достоинство и, подойдя к Инго, откровенно заявил ему, что под предлогом охоты намерен созвать начальников страны на тайный совет. Инго поклонился и, соглашаясь с князем, ответил:

– Первое слово тут принадлежит хозяину, второе – гостю.

Отправились гонцы, и три дня спустя снова сидели благородные мужи и мудрецы вокруг очага князя. Но не летняя пора стояла теперь, когда помыслы людей радостно витают над землей, а суровая зима, пора забот и озлобления. И когда князь начал свою речь, печально было лицо его.

– Король шлет второе посольство за Инго и его дружиной и на этот раз к союзникам и ко мне, и прислал он не певца, а витязя Зинтрама. Король народа требует чужеземцев в свой замок, поэтому спрашиваю: воспротивимся ли его приказанию или, принимая во внимание общее благо, исполним его волю?

Здесь поднялся Зинтрам и повторил угрозу короля:

– Силой хочет он взять чужеземцев, если мы сами не выдадим их; воины его злобствуют и радуются предстоящему походу на дворы наши. Некогда я уже предостерегал вас; теперь нам грозит близкая гибель. Мы обещали гостеприимно защищать одного чужеземца, но не один он теперь находится в стране нашей: чуждое племя рыскает по долинам нашим, и тягостна народу буйная челядь.

За речью Зинтрама наступило продолжительное молчание, наконец подал свой голос Изанбарт:

– Стар я, и не дивит меня изменчивость людских помыслов: мне и прежде случалось видеть не одного хозяина, радостно приветствовавшего, но еще радостнее отпускавшего гостей. Не угодно ли тебе поэтому, князь, сказать прежде всего: не нарушил ли чужой витязь прав дома, не оскорбил ли он чести твоей и не совершила ли его прислуга злодеяний в среде народа?

Князь Ансвальд, чуть поколебавшись, ответил:

– Не жалуюсь я на гостя, но груб и чужд нрав его ратников, и с трудом согласуется он с обычаями страны.

Изанбарт кивнул седой головой и сказал:

– То же самое пришлось испытать мне, когда с отцом твоим, Ирмфридом, гостили мы в стране вандалов. Насколько помнится, мы тоже казались вандалам чужими и грубыми, но хозяева весело улыбались, умиротворяли вражду воинов, где она возникала, постоянно просили нас погостить подольше, и когда наконец мы собрались в путь, то отпустили они нас с богатыми дарами. Поэтому полагаю, что, прежде чем принять гостей, хозяину необходима предусмотрительность и затем уже снисходительность, доколе гости находятся под его защитой.

И Ротари, которого называли толстощеким, поднялся и воскликнул:

– Насколько мне известно, у всех народов на земле поставлено законом, что прислуга принадлежит ее господину. Принимающий господина не может отказать в мире его провожатым, если только чужие сами не лишат себя мира своими злодеяниями. Очень хорошо знаю я, что тягостно твоему дому число присяжных воинов, и слишком уж велико для двора количество мужей и коней. Но когда они пришли, ты сам пожелал чести разместить их у себя, предпочтительно перед другими. Если бы их распределили, смотря по их роду, по дворам людей благородных и хлебопашцев, то никого бы не отягощали гости, и многие, при вечернем огне, с удовольствием слушали бы рассказы их о чуждых странах.

Но оскорбленный князь ответил:

– Я требовал совета не о пребывании чужеземцев во дворе моем, но о тягостных для нас велений короля.

Тогда ему ответил хлебопашец Беро:

– И другое еще тяготит нас, князь, больше даже, чем чужеземцы. Король ищет предлог взимать десятину со стад наших и со снопов полей наших; но мы видим, что стада и пахотные земли и без того становятся слишком малы для наших нужд. Все села переполнены здоровой молодежью, которая требует земли под новые дворы, пахотных полей, лугов и лесных пастбищ. Но кто даст их? Все распределено и отмежевано камнями; пастухи жалуются, что стада землевладельцев становятся слишком велики, а дубы оскудели желудями; распашке лесов противятся общины, но больше всего начальники. Многие полагают поэтому, что пришла пора расселяться нашему народу за рубежи страны, как во времена отцов и дедов. И мы спрашиваем по деревням, где же свободные земли для переселения? Таким образом, недовольство господствует в народе, и наши молодые люди могут примкнуть к тому, кто даст им свободные пашни, будь это даже сам король. Говорю я это в предостережение, потому что опасна алчность правителей, требующих для себя народного оружия. Не советую выдавать гостей королю, но если король хочет увести их силой, то пусть попытается. При мысли, что королевские воины могут угнать мой скот и спалить мои амбары, ярость овладевает мной, и я не поступлюсь нашим правом: всякий сочтет несправедливым, если мы выгоним гостей в снежную метель. И скорее погибну я со двором моим, чем из трусости нарушу данную клятву.