(Не) в кадре - "Алекс Д" - Страница 2

Снижение материнской и детской смертности является одной из целей благотворительной миссии. В кочевых и полукочевых племенах Африки – это самая распространённая проблема наравне с до сих пор бушующей вич-инфекцией и другими болезнями. Отсутствие качественной медицины, ранняя половая жизнь и процветающая в деревнях передача жен в пользование соплеменников мужа сводят на нет усилия немногочисленных миссионеров.

Не меняющиеся веками традиции, жестокие ритуалы с обрезанием женщин и самобытный уклад жизни закрытых племен сложно понять цивилизованным людям, но Масаи не нуждаются ни в нашем одобрении, ни в навязывании современных ценностей, тоже весьма сомнительных, если хорошенько и беспристрастно вдуматься.

При всех спорных исходных данных у меня язык не повернётся назвать этот гордый древний народ дикарями. Они по сей день живут по законам своих первобытных предков, сохраняя верность традициям и ритуалам. Народ Масаи – зеркало истории, и глядя в него через объектив фотокамеры, я познаю мир таким же, каким он был сотни, тысячи лет назад, чтобы после передать эти бесценные знания людям, избалованным благами цивилизации, и заодно сделать акцент на имеющихся в племенах проблемах, которые необходимо подсвечивать и решать, при этом не нарушая уникальную идентичность Масаи.

Мои отношения с жителями масайской общины складываются не так продуктивно, как у Пьера Ланье и дело не в языковом барьере. Вождь племени, пять его сыновей и одна из жен с красивым именем Напираи прекрасно говорят на английском, что само по себе удивительно. В местном поселении, как и во многих других, девочкам и женщинам запрещено учиться. Патриархат тут не причем, у них просто нет на это времени.

С раннего детства на хрупкие плечи масайек ложатся все бытовые хлопоты, включая приготовление пищи, воспитание детей, уход за козами и коровами, строительство низких хибар из веток, щедро смазанных коровьим навозом. Мужчины заняты исключительно охотой и защитой пастбищ от нападений других племен.

Масаи являются противниками земледелия, считая выращивание сельскохозяйственных культур преступлением против природы, они отрицают загробную жизнь, «хоронят» членов семья, оставляя тела на съедение гиенам и другим падальщикам, но свято верят, что верховный Бог Энгай создал рогатый скот специально для них и украсть корову или козу у соседей – это не акт преступления, а возвращение исконному хозяину.

Принятое здесь многоженство – не прихоть, а жизненная необходимость. Одна жена не способна справится с многочисленными тяжелыми обязанностями. Поэтому женщины радуются, когда муж берет вторую и последующую жену. У вождя с трудновыговариваемым именем Сайтоти их семь и это еще не предел. Стадо скота, принадлежащее его семье, в этом году дало прибавление на тридцать голов, а за пять-десять коров можно выкупить первую красавицу в племени, за небольшой подарок взять в единоразовое пользование любую приглянувшуюся незамужнюю девушку. Замужнюю тоже можно, причем бесплатно, но с согласия самой женщины. Достаточно всего лишь воткнуть копье у входа в неказистое жилище, дабы обозначить для других мужчин, что дама временно занята плотскими утехами. Муж, как правило, совершенно не против, если любовник супруги относится к его возрастной группе. Ревность для любвеобильных Масаи чувство незнакомое и абсолютно лишнее. Дети, зачатые от другого, воспитываются, как собственные. Семейное насилие – крайняя редкость, но если и случаются подобные инциденты, то жена вольна уйти мужа.

Богатство здесь измеряется не деньгами, а количеством детей и поголовьем скотины. Так что в глазах мускулистых и грозных воинов-моранов[3] я – белый нищий, навязчиво ходящий за ними по пятам с дурацкой игрушкой в руках.

Достоинство, с которым держатся местные мужчины, не может не впечатлять. Гибкие, как ягуары, с матовой гладкой кожей, шрамами и татуировками, с мощными шеями, широкими плечами, узкими бедрами, длинными ногами и вооруженные аркумой[4]. Молодые мораны выглядят пугающе воинственно, но не проявляют открытой агрессии и терпят присутствие съёмочной группы исключительно по приказу своего вождя.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В день нашего прибытия Сайтоти предупредил, что его люди не любят, когда их фотографируют без спроса, потому как считают, что камера отнимает силу. После недолгих переговоров и небольшой финансовой компенсации (которая наверняка пойдет на покупку коров) мы заручились согласием на съемку от самого вождя и можем работать без риска получить аркумой по голове или другим частям тела, но я все равно каждый раз спрашиваю разрешение, прежде чем направить объектив на кого-то из жителей деревни, которая до недавних пор была закрыта для журналистов. Масаи не привыкли к вспышкам фотокамер и присутствию чужаков. В их понимании мы не приносим никакой пользы, в отличие от волонтерских образовательных и медицинских движений. Отчасти так оно и есть.

Заметив торопливо приближающегося ко мне взмокшего от жары Люка Пикарда, я опускаю камеру и непроизвольно шагаю навстречу.

– Что с лицом? – обеспокоенно спрашиваю я, глядя на мрачную физиономию популярного французского натуралиста и тележурналиста канала National Geographic, возглавляющего съёмочную группу.

С Пикардом мы работаем не первый раз. Год выдался насыщенным для нас обоих. Пока я пополнял портфолио экзотическими кадрами, Люк записывал репортажи о деятельности волонтёрских движений в Уганде и Танзании, брал интервью у представителей кочевых племенных народов в Намибии. Это он забил тревогу и вызвал реанимационную бригаду, когда я подцепил малярию. Люк приостановил запланированные съёмки на время моего лечения, убедив свое руководство, что я – лучший фотограф из всех, с кем ему довелось работать. Стоит ли говорить, что после этого мы стали не только коллегами, но и хорошими друзьями, понимающими друг друга с полуслова.

– Заканчивай на сегодня. Вертушка на подлете. У нас полчаса, чтобы добраться до палаточного лагеря. Рауля с оборудованием я уже отправил. Нам тоже нужно ускориться, – короткими фразами сообщает запыхавшийся Люк. Остановившись, он переводит дыхание и стирает пот со лба. – Как же достало это гребаное пекло.

– Приезжай на Новый Год в Москву. Охладишься, – с усмешкой иронизирую я, зачехляя фотокамеру и убирая ее в рюкзак.

– До нового года три месяца, а я не прочь прямо сейчас рухнуть в сугроб, – измученно отзывается Пикард. – Ты все отснял, что планировал?

– Нет, у нас по графику еще три часа. Почему так рано сворачиваемся?

– За последнюю неделю в деревне выявили пять случаев заражения «сонной»[5] болезнью, – Люк переводит тяжелый взгляд на французского учителя, с сосредоточенным видом наводящего тоску на местных мальчишек. – Сегодня умерла Найрепа, младшая сестра жены Ланье. Еще двое находятся в критическом состоянии. Эвакуировать их в госпиталь в Найроби отказались члены семьи. Врачи миссии делают все, что могут, но шансов почти нет, – удручённо резюмирует Пикард.

– Пусть Пьер поговорит с родственниками больных. К нему тут прислушиваются.

– Это бесполезно, Макс. Он пытался, – устало отмахивается Люк. – Мне пришлось сообщить об эпидемии руководству. Сегодня вылетаем в Найроби, а завтра утром возвращаемся в Париж. Готовься к тому, что какое-то время придется провести на карантине.

– А миссионеры? Они тоже уедут? – чувствуя подступающую к горлу волну гнева, сквозь зубы цежу я.

Мы уже сталкивались с похожими ситуациями, когда в случае всплеска вирусных болезней «отважные» благотворители бежали из очагов заражения, сверкая пятками.

– Нет, у них другие цели. Скоро сюда доставят группу подготовленных медиков, реанимационную аппаратуру и необходимые лекарства.

– Тогда зачем нам улетать? – я мгновенно загораюсь идеей, которую Люк наверняка не поддержит. – Мы можем отснять по-настоящему сенсационный материал, а не выдать очередную красивую картинку о жизни «архаичного» племени, не имеющую ничего общего с жестокой действительностью.