Кинжал для левой руки - Черкашин Николай Андреевич - Страница 30

И снисхождение сделали…

В этот майский день судьба «капитана Кондора» сделала еще один крутой галс: командира «семи чертовых дюжин» отправили во Францию в спецлагерь для пленных подводников под Парижем, где содержались морские офицеры британского, французского, голландского и прочих флотов, воевавших с Германией из-под воды. Немцы называли лагерь для подводников «Аальбехалтер» — садок для угрей, французы калькировали это название на свой лад — «Вивье пур ле Ангий», англичане — «Фишпонд оф григс». Садок так садок, главное, чтобы он не обернулся раскаленной сковородой…

Кондратьев, как советский подводник, представлял здесь особо редкостный экземпляр. Недолго думая, его поместили в барак, где обитали два поляка, три серба и несколько голландцев, захваченные в плен не в морях, но в портах, где базировались их субмарины. В общем, поговорить было о чем, тем более, что после застенков Моабита офицерский лагерь «Вивье пур ле Ангий» в прибрежном сосняке показался чуть ли не курортом. Кормили, правда, более чем скудно. Но братья-славяне делились с русским коллегой всем, что приходило в посылках Красного Креста. На работы не водили. Время от времени вызывали на допросы. Тягучие ничем не занятые дни коротали в основном тем, что мастерили из сосновых брусков субмарины, на которых когда-то ходили в моря и которые теперь либо были захвачены немцами, либо лежали на дне морском. Взялся было и Кондратьев вырезать обводы своей «малютки», но когда узнал, что начальник лагеря собирает коллекцию таких моделей, забросил работу подальше. Стал изучать польский язык, поражаясь общности многих слов и понятности старославянских корней. Потом переключился на английский, не проявляя к немецкому, как к языку врага, ни малейшего интереса. Польскому его учил инженер-механик с подводной лодки «Жбик» поручник маринарки Ян Смоляк. За сутки до начала войны ему вырезали грыжу в гдыньском морском госпитале. «Жбик» ушел в Швецию и там интернировался, а Смоляк прямо из госпитальной палаты угодил в лагерный барак. Его страшно угнетало то, что он не сделал по врагу ни одного выстрела. И то, что у его соседа по нарам значилось на боевом счету два потопленных немецких транспорта, вызывало у механика искреннее уважение к «пану Кондору».

За каких-то два месяца Кондратьев настолько сблизился с поручником Смоляком, что оба стали всерьез обсуждать планы побега. Здесь, во Франции, они имели шансы на успех. Куда бы беглецы ни двинулись, французы охотно бы помогли им и скрыться, и перебраться либо на юг, подальше от нацистов, либо на север, через Ла-Манш к англичанам. Вот тут, собственно, и крылся корень их разногласий: Смоляк считал, что пробираться надо в Англию, там сохранились остатки польского флота, и им гарантировано место если не на подводных лодках, то уж на эсминцах во всяком случае. Кондратьев не мыслил себе службы ни на каком ином флоте, кроме советского, и потому предлагал двигаться на юг Франции, свободный от немцев, а оттуда на Мальту, где советский консул помог бы вернуться на Родину. Не сойдясь в стратегии побега, они деятельно разрабатывали его тактику. Главное — выбраться за колючую проволоку, а там обстоятельства сами подскажут, куда держать путь. Кондратьеву очень понравилось выражение Яна — «дать щупака». В переводе с польского это значило что-то вроде «ускользнуть, как щука». Слово «щупак» стало их паролем.

Лагерь в три ряда огораживала колючая проволока, причем по среднему кольцу ночью пропускался ток высокого напряжения. Идея подкопа отпала сразу, как только им пришлось копнуть грунт за бараком — под слоем песка на глубине штыка начиналась скала. Тогда стали ломать голову, как обесточить лагерь, а вместе с ним и проволочное заграждение. Эту проблему Смоляк изучал как профессиональный электромеханик. Однако вскоре выяснилось, что питание на проволоку подавалась из внешнего совершенно недосягаемого источника. Тогда они обратили взоры на небо. Время от времени над лагерем пролетали английские самолеты. Они бомбили прибрежные объекты, в основном — гары, бетонные укрытия для подводных лодок. Вот если бы навести их как-то на лагерь, который по ночам строжайше затемнялся… После нескольких жесточайших бомбежек охрана «Садка для угрей» стала вырубать даже прожекторы на караульных вышках. Смоляк вспомнил, как в сентябре 39-го пятая колонна в Польше подавала сигналы немецким самолетам, подвешивая ночью фонари в печных трубах. Осмотрели трубу своего барака. Прямая, без колен и изгибов, она как нельзя лучше годилось для избранной цели. Вместо фонаря решили жечь факел из сосновой смолы-живицы. И жгли, на удивление своим соседям. Однако то ли яркость сигнала была слабовата, то ли перед английскими пилотами стояли более важные задачи, ни один бомбардировщик на лагерь не навелся. Слава Богу, что эксперимент сошел с рук участникам акции. Их никто не выдал, и свет из трубы, кроме ночных птиц, никто не заметил.

Кондратьев давно обратил внимание на грузовик, который привозил по утрам хлеб из города. Разглядывая как-то двигатель под поднятым капотом — шофер копался под машиной, — ему пришла в голову мысль втиснуться в пространство между мотором и его кожухом. Ян сказал, что это невозможно. Мальчишка, может быть, туда и забьется, но взрослый человек не поместится там ни в коем разе. Тогда Кондратьев привел его на лагерные задворки, где ржавел старый «матфорд», влез под капот и стал приспосабливать руки, ноги, туловище и голову в промежутках, в просветах, между моторными агрегатами. В конце концов он нашел такую раскоряченную позу, что Смоляк сумел закрыть капот.

— Ну, и сколько ты там сможешь продержаться? — скептически вопрошал соратник. — Ты же изжаришься после часа работы двигателя. И потом, кто тебя отсюда выпустит?

— Шофер и выпустит. Он же француз.

— А я как же?

— Если у меня все получится, ты проделаешь этот фокус на другое утро. Шофер будет знать, где меня найти. Рискованно, но другого пути я не вижу. Главное — выбраться за пределы лагеря и «дать щупака».

Автофургон не приезжал почему-то целых три дня подряд. «Может, сломался?» — тоскливо гадал Кондратьев. Он уже натренировался ящерицей вползать под капот старого «матфорда».

Хлеб привезли в субботу 31 августа 1942 года. Моросил дождь. Убедившись, что шофер, пожилой француз, скрылся в дверях столовой, Кондратьев решительно распахнул капот и в мгновение ока распростерся на неостывшем еще двигателе. Смоляк с большим усилием прижал его капотом и накинул стяжки. Прошли томительнейшие полчаса, прежде чем грузовик выехал за ворота, перехлестнутые крест-накрест колючей проволокой.

Глава седьмая. И щуку бросили в море

Это было классическое невезение… Не успел автофургон отъехать и на километр от лагеря, как шофер почуял неладное с тормозной педалью — она не отжималась до конца, так как шарнир ее тяги упирался в колено беглеца. Водитель остановил машину, откинул створку жалюзи и испуганно вскрикнул. На крик выскочил из кабины плечистый лейтенант-охранник, ехавший на воскресенье отдохнуть в Париже. Не растерявшись, он мгновенно захлопнул капот и велел поворачивать обратно.

Потом вся охрана во главе с комендантом изумленно взирали на то, как Кондратьев выбирался из распахнутого мотора.

На вечерней поверке комендант зачитал приказ:

— За попытку к бегству капитан Кондор будет отправлен в лагерь смерти Дахау!

Карцера в «Садке для угрей» не было, и Кондратьева оставили до понедельника в своем бараке. Он написал Смоляку свой питерский адрес и взял слово, что Ян сообщит после войны матери все, что случилось с ее сыном.

В воскресенье лагерь выстроили по большому сбору. На правом фланге стояли англичане, рядом — французские подводники, затем шла короткая шеренга голландцев, сербов и поляков. Из штабного домика на плац вышел в почтительном сопровождении коменданта чернявый офицер в незнакомой военно-морской форме. Судя по нарукавным нашивкам, он был в чине капитана 2-го ранга.