Игра в смерть (СИ) - Алмонд Дэвид - Страница 13

— Что, много задают?

— Ага, — ответил я.

— Ничего, отстанут со временем. Истина проста и прекрасна, она подходит ко всему, что угодно: «И это тоже пройдет…» Не хочешь рассказать?

Я пожал плечами.

— Не думаю, — буркнул я. — Это была игра, только и всего. Что-то пошло не так.

— Воля твоя, внучек…

Дед заглянул мне через плечо:

— Что зубришь на сей раз?

— Географию. Про то, как все континенты раньше образовывали один большой материк.

— А что, так и было?

— Да. Он назывался Пангея. И в итоге раскололся на континенты, которые разъехались потом в разные стороны.

Я показал деду карту: как выглядел мир все эти миллионы лет тому назад, как планета менялась и рвалась на части в нескончаемом процессе обновления.

— Впереди у тебя еще длинная дорога, дружочек, — улыбнулся дед и поднялся уйти.

— Кстати, имей в виду… — обернулся он на пороге. — Надеюсь, ты молчишь не потому, что вообразил, будто старикан вроде меня все равно ничего не поймет?

— Не поэтому, — ответил я.

Дед смог бы понять лучше, чем кто-либо другой. Но я промолчал.

Два

В Стонигейте воцарилась зима. Мороз укутал пустырь снегом, сковал льдом мелкие лужицы, а стекла наших окон затянул сложными узорами из белых цветов и побегов папоротника. Дед продолжал уходить в свою тьму, однако всегда из нее возвращался. Целыми днями взгляд его бывал ясен и светел, а в доме негромким эхом отдавалось его пение. Порой же мы теряли деда вовсе: он часами сидел, устремив невидящие глаза в неведомую даль, куда-то сквозь морозный пейзаж за окном.

Каждое утро за мной заходила Элли. Она ждала меня на крыльце — в красном пальто и в такой же красной шапочке с помпоном. Шея повязана ярким зеленым шарфом, с губ срываются белые облачка пара. Если дед был в духе, то улыбался из окна кухни, ругая «маленькую шалунью» на чем свет стоит.

— Разве ты королева эльфов? — притворно возмущался он. — Бойтесь, девицы, эльфийского гнева: зеленый и красный — цвета королевы!

И Элли, хохоча, бросала мне:

— Скорее, мистер Уотсон! Бежим от этого вредного старикана!

Жгучий ледяной воздух. Покрытая инеем, промерзшая мостовая. Белесые ленты наших приглушенных слов очень скоро растворяются без следа. Стук каблучков Элли. Голоса и шаги остальных школьников, спешащих на занятия. Горстка малышей повадилась поджидать нас у ворот. Они стояли там и шептались, плодя все новые слухи о тайных собраниях в логове. Дойдя до сплетников, Элли неожиданно кидалась к ним, шипя и скаля зубы, с растопыренными пальцами наизготовку: малышня разбегалась кто куда, визжа от смешанного с испугом восторга.

— Сегодня я опять буду хорошей девочкой, — со вздохом роняла Элли, подходя к школьным дверям. Разворачивала плечи, вздергивала подбородок. — В точности как и вчера, и позавчера…

До меня доносился ее негромкий смешок:

— Мисс Совершенство! «Да, мистер Доббс». «Нет, мистер Доббс». «Восточно-Африканский разлом, ах неужели? Как увлекательно, сэр! Прошу вас, не останавливайтесь, расскажите еще…»

Дни мелькали мимо, не доставляя особых хлопот. На уроках мы вели себя прилежно: слушали учителей, писали конспекты, задавали вопросы и отвечали на них. По запотевшим стеклам окон стекали капельки воды. За окнами солнце едва просачивалось сквозь туман. По утрам мороз ослабевал, но каждый вечер вновь набирал силу. А Элли и вправду использовала заготовленные реплики: «Да, мистер Доббс», «Нет, мистер Доббс». Она даже объявила Восточно-Африканский разлом крайне увлекательной темой, отчего мистер Доббс, заулыбавшись, воздел очи к потолку:

— Что ж, мисс Кинан, отрадно видеть, что вы начали с нового листа. Надежда еще теплится!

— Боже мой, Кит… — заговорила Элли, когда мы шагали из школы домой в стремительно густеющих сумерках. — Это же тоска смертная, целыми днями притворяться хорошими…

Возвращаясь, мы нередко замечали вдали две неясные фигуры, неторопливо мерявшие пустырь из конца в конец: Эскью в сопровождении дикого пса Джакса.

— Должно быть, он мерзнет, Кит, — вздыхала Элли. — Того и гляди, скоро вовсе обратится в лед…

— Да, притворяться скучно, — согласился я. — Но, пожалуй, острых впечатлений нам хватит еще на какое-то время.

— Надеюсь, скоро выпадет случай пополнить запас, — прошептала она и, запрокинув голову, выдохнула в темнеющие небеса легкое облачко пара.

Три

Еще одно раннее утро. В первых рассветных лучах белеет за стеной тумана заснеженный пустырь. Зима все глубже, время с последних событий в логове исчисляется неделями; безмятежный покой этих дней нарушали лишь страхи, вызванные дедовыми провалами во тьму. Врачи рассказали, не за горами тот день, когда деда от нас заберут: мы уже не сможем обеспечивать ему нужный уход своими силами.

Мы выкрутили отопление на полную, и цветы с папоротниками перестали затягивать оконные стекла. Мир по ту сторону искажен теперь тысячью капелек воды, готовых скатиться вниз тонким ручейком.

Успевший проснуться, укутанный в воспоминания дед чаевничал за кухонным столом с легкой усмешкой, обращенной в прошлое. Едва шевелясь, его губы роняли знакомые слова:

Моргая, дед приподнял голову.

— Помню, был один год… — заговорил он. — С лютыми морозами. Прямо чудеса. Лед не таял месяцами. Поля и дороги под сугробами. Даже река вся замерзла — вот представь себе, от берега до берега. Так и было, внучек, не сойти мне с этого места…

Улыбнувшись мне, дед продолжил:

— Да уж… Чудесный выдался год. Днем солнце блистало, ровно как в раю. А по ночам и иней, и снег, и лед переливались огнями далеких звезд. Ночи сверкали!

Мама вошла на кухню, качая головой.

— Любимая история? — сказала она. — Тот самый день, когда вы с Джонни Шарки и Коулом Галлейном сходили на другой берег и вернулись обратно?

— Ха, так ты уже ее слыхала, милая моя? И сколько — один раз или два? Имей в виду, мы не шли, а скользили, и часто шлепались на лед…

— А посреди реки стояли снеговики, и вокруг них люди катались на коньках…

— Ха. Все так. Все так. И адский холод, месяц за месяцем…

Дед улыбнулся своим мыслям. Мама подмигнула мне, опустила руку ему на плечо и, наклонившись, нежно поцеловала старика в лоб, а затем вышла из кухни, чтобы подняться наверх.

— Имей в виду, — поднял палец дед. — На реке опасно, смертельно опасно, и особенно по весне. Один парнишка так и вовсе утоп, когда со стороны Билл-Куэя пошел таять лед. Провалился заодно с санками и всем прочим, бедолага. Поминай как звали. А полынья так и расползлась в стороны, освобождая реку от оков…

Задумавшись, дед продолжал кивать:

— Прекрасные, прекрасные дни… Но та весна, она была опасна.

В прихожей громко щелкнуло.

— Почта! — определил дед.

На коврике под дверью лежал единственный большой конверт из оберточной бумаги. На нем — корявые буквы: «Киту». Ни марки, ни адреса. Вернувшись за кухонный стол, я осторожно вскрыл его.

Рисунок углем, в очень темных тонах. Я увидел туннели, орудующих кирками шахтеров, снопы света от их фонарей. За спинами мужчин стоял излучающий слабое свечение белобрысый мальчишка в шортах и тяжелых рабочих ботинках. Тело в движении, лицо отвернуто в сторону; мальчик словно бы глядел куда-то за край рисунка, готовясь пуститься наутек. Светлячок.

На обороте рисунка тем же грубым почерком было выведено: «К твоему рассказу».

Я развернул рисунок к деду.

— Это ж Светлячок! — удивился тот. — Таким он и был.

Опустив голову, дед впился взглядом в угольную черноту:

— Да. Точь-в-точь он самый…

— Рисунок Джона Эскью, — пояснил я.