Если забуду тебя, Тель-Авив - Кетро Марта - Страница 32

2

– Когда приходит зима, я начинаю чаще думать о смерти и вообще острее чувствую возраст.

– Я лично о смерти думаю всегда, а возраст, да, согласна, начинает ощущаться физически, как постоянное давление среды, с которым надо справляться.

– И я, может быть, женюсь, и у нас будет трое детей, коллеги начнут смотреть меня с такой, знаешь, доброй снисходительностью: «теперь ты один из нас…»

– И улыбаться, не разжимая губ, как вампиры?

– Нет, по-хорошему, просто с бесконечно усталыми погасшими лицами.

– Ох, нет, не говори так, это чудовищно, давай-ка лучше о смерти!

В ночи возвращалась домой как-то сложно, внезапно увидела магазин «Шуферсаль», по рассеянности заглянула, безошибочно вырулила к полкам с готовой едой и всё ещё мимодумно взяла коробку с чьими-то тёплыми ногами. Не думаю, что куриными, не бывает таких больших, мосластых и даже слегка волосатых курей. Когда уже свернула на нашу улицу, заметила на соседнем крыльце человека, вольготно раскинувшегося на рюкзаке. Пол не определила, но подумала: турист, голодный, а у меня ноги как раз две. Было пошла к нему и вдруг представила: ты в чужой стране, в нештатной ситуации, и вдруг из темноты выныривает женщина, размахивая чей-то кривой волосатой голенью – будет ли тебе комфортно в этом случае? Бог весть.

В результате сутки глодала неведомые кости и думала о причудах мизантропии – мы с подругой тогда как раз поговорили о любви к людям. Я с возрастом пришла к тому, что людей не люблю, но очень жалею. Подруга сказала, что если смотреть в контексте божьего промысла, то сочувствуешь в смысле критических моментов – смерти близких, болезней и катастроф, а так-то всё к лучшему в этом лучшем из миров. Мне же бедствия кажутся совершенно штатным делом, со всеми это происходит, и все как-то переживают, здесь только практическая помощь нужна, а сердце можно не тратить, если не хочешь. Подлинное же сострадание я испытываю, когда человек – абсолютно любой человек, умный, тупой, неприятный, прекрасный, – оказывается наедине с экзистенциальным ужасом.

Повседневная трагедия бытия: ты стареешь, стареют не только родители, но и твои дети вдруг оказываются немолодыми и не очень счастливыми взрослыми; тело подводит почти незаметно, но непоправимо, силы уходят по капле, с отчётливым звуком, как в китайской пытке. Красота, сексуальность, нежность – осторожный художник по штриху стирает свет и наносит почти незаметные тени. И нет никакой близости, потому что никто рядом с тобой не может пройти этот путь полностью, каждый замыкается на своём, точно таком же. Скажи об этом вслух, и тебе ответят, это жизнь, не парься, если думать о таком, можно свихнуться (а также не гневи бога, в Африке одноногие спидозные дети голодают). Ну то есть люди всерьёз уверены, что если туда не смотреть, можно бестрепетно пройти почти до конца, а там врачи обколют морфином, и всё как-нибудь обойдётся. Многие злятся – мне бы твои проблемы. Никому тебя в этом не жаль, у всех то же самое. Ну так пусть хотя бы я тебя пожалею, старая уродливая обезьяна бедная моя девочка. Или мальчик.

3

Говорили о том, что израильская действительность на первый взгляд лишена бытийного ужаса, и существовать в этом странно. Я привычна к тому, что из комнаты дверь случайно откроешь, а за ней клубящееся туманное ничто, ледяной свистящий космос или стылая бездна – некоторый выбор есть, но небольшой, всяко будет тоска, отчаяние и смертное одиночество в разных пропорциях. Примерно, как ёрш, соотношение варьируется, можно присолить, но в итоге всегда пиво с водкой. И ты уже настолько приучен, что не захлопываешь дверь с визгом, а тихонечко прикрываешь и аккуратно извиняешься перед невольными свидетелями – прошу прощения, у меня там ад не совсем приручен, но мы работаем над этим.

А тут как ни откроешь, всё Тель-Авив. У меня-то, конечно, всё с собой, но как другие справляются, особенно, рождённые здесь, не знаю. Вот интересно, когда сабры едят грибы, сидят випассану, пьют аяваску, дышат холотропно, остаются наедине со временем, зеркалом, пустотой, когда просто умирают, они видят что? У них там за дверью то же отчаяние или черничные сумерки в сполохах салюта, или вовсе ясность, пляж и вечный Тель-Авив в заходящем шестичасовом солнце?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

4

Открывала баночку с хавайяджем – йеменской пряностью для кофе, посмотрела на неловкие, но цепкие пальцы, отщёлкивающие крышку, и подумала: а ведь однажды они перестанут цепляться за баночку, мужчину, жизнь, совершат несколько скребущих движений по простыне и замрут навсегда, отпустив жизнь, мужчину, баночку.

Не, серьёзно, встаёшь в восемь, варишь себе кофе сама, раз уж муж не одуплился, думаешь всякую хрень. А следом за ней: надо эту хрень записать и, может, фото сделать своих тонких бледных пальцев, охватывающих баночку? Смотришь на них специальным фотографическим взглядом, видишь на правой руке безобразно обломанные ногти, особенно, на указательном и безымянном, которые теперь ещё попробуй отрасти, потом иди к маникюрше, она кое-как подправит (квадрат? – нет, мягкий овал; какой цвет? – прозрачное покрытие; вы уверены? – да), а через несколько дней покрытие начнёт сползать и трескаться, и спасибо, что не вместе с ногтями, как шеллак…

И вот тут-то тебя охватывает настоящая экзистенциальная тоска, а не эта хрень из первого абзаца.

Прогулка под сенью девушек

1

Шла в ночи по Бен-Иегуда и услышала диалог такой отвратительности, что приостановилась и пропустила парочку вперед.

Лысоватый юноша что-то бубнил, пытаясь угнаться за высокой тонкой девушкой. Она же вырвалась на пару шагов и трещала в пулемётном режиме. Основных фраз у неё было приблизительно три: «Это объективно!» – когда речь шла об её аргументах, и «Неважно!» и «Это не так!» – когда об его. Остальное я не поняла, потому что на иврите, но с такой скоростью я и по-русски не очень. И мало того, что она была громче и быстрей, так в те короткие миллисекунды, когда она переводила дыхание и технически не могла трещать, она резко хлопала в ладоши, чтобы заглушить его реплики. Получался жутковатый марш с чётким ритмом.

И это, замечу я, они не ссорились. Спорили – да, но в голосах не было ни агрессии, ни раздражения. Просто беседовала она с ним этой прелестной летней ночью.

Я мысленно поменяла им пол и поняла, что веди себя так мужчина, я бы считала это как унижение и вербальное давление, переполнилась гневом и пожелала разбить его поганую рожу. А тут девочка кудрявая, полевой цветочек, разве что мухобойкой по жопе, и то будет абьюз и мизогиния.

2

Кабы я не была такой медленной и застенчивой, сделала бы серию фотографий «Девушка на коленях». Гуляя по Неве-Цедек вечерами, часто вижу в магазинных окнах юных коленопреклонённых продавщиц – у ног манекенов, возле нижних полок стеллажей, у витрин. Красивые, гибкие, лёгкие, они не выглядят рабынями, скорее, жрицами какого-нибудь симпатичного Гермеса. А сегодня утром встретила на Ротшильд нежную служанку другого божества: тонкая смуглая дева, держа в одной руке поводок большой собаки, опустилась на колено, долгим балетным движением протянула вторую руку и невыразимо грациозно подобрала с газона говно. Надеюсь, это к деньгам.

Возле скульптуры лётчика ждём с подругой девушку с красными волосами. Смотрю, вроде садится на скамейку позади нас – тоже худая и с малиновой прядью. Через мгновение её влюблённо обнимает такой же субтильный и крашеный юноша, и у меня мгновенно переворачивается мир: муж у неё вообще-то другой и у них вроде как идеальный брак!

– Успокойся, – говорит подруга, – это не она и вообще мальчик.

Ну слава тебе господи, всё идёт правильно в этом лучшем из миров. Про себя же подумала: будь я одна, могла выйти неловкость: подошла бы, и тогда этот запредельно оригинальное тель-авивское дитя узнало бы, насколько оно обыкновенно – что вот даже на улице путают.