Если забуду тебя, Тель-Авив - Кетро Марта - Страница 23

И потому, конечно, если вы до сих пор не выучили четвёртый язык, не написали книгу, не выложили из овощей «Утро стрелецкой казни» для изоизоляции, и не прослушали курс по шумерско-аккадской мифологии, но зато вчера помылись, вы ужасный молодец и отдыхайте.

Хотя я мало что помылась, но и книгу почти дописала, но я-то раньше начала.

Ради этой книжки мне в какой-то момент пришлось включать магическое мышление, а это штука такая, что хрен выключишь той же кнопкой. Мечешься потом под звуки сирен по бункеру и в неверных всполохах мигалок пытаешься разглядеть, где там должен быть рубильник, всё отменяющий.

И на этом фоне поняла, что случайно проснулась не в себя: не в свою жизнь, не в своё тело, не в свою квартиру, не в свой финансовый статус и социальный, извините, успех. «Какукафки», только хуже, потому что тот хоть и тараканом, но дома просыпался. Да и реальность, кстати, не моя – в моей летали самолёты, в масках никто не шастал и гриппом болели без шума и пыли, не подыхая от удушья, например.

Ощущение так себе, особенно, когда все уверены, что ты прежний, и приходят к тебе с привычными задачами, ожиданиями и требованиями, а ты таракан, ты лежишь на спине и соображаешь, как теперь из этой позиции изобразить сексуального платёжеспособного писателя.

Ну, говорю я себе, ну. Для начала перевернуться на живот.

И я, конечно, принялась искать точку входа, когда и в какой момент всё пошло не так, и как теперь это исправить. В декабре четырнадцатого, с отъездом в Тель-Авив? Неотменяемо, границы закрыты. С болезнью кота в феврале пятнадцатого? Непоправимо, я проверяла. С переездом на эту квартирку в июне пятнадцатого же, где за полгода умерли мои старые котики? Если так, подумала я, может, надо сменить жильё.

Вечером того же дня наш квартирный хозяин сообщил, что контракт продлевать не будет по семейным своим причинам, и я такая – ну, блин, я же только поду-мала.

5

Уже пару недель из-за переезда бьюсь в нешуточной истерике – с нервным ознобом, выкашливанием сердца, эмбриональными позами и слезами. Всё как надо, короче. И это, конечно, не могло не сказаться на моём умственном здоровье – сегодня спросила мужа, хорошо ли мне будет с голубыми волосами?

А он, как известно, не только меня любит, но и очень деликатен с женщинами в принципе, поэтому произнёс такой монолог:

– Нуууу, ты, конечно, можешь делать что угодно, я приму любое твоё решение, ты мне всякая прекрасна, но если бы меня кто-нибудь спросил, я бы не советовал. Мне кажется, для образа Марты Кетро это слишком панковское решение. Чтобы не панковское, это должен быть уж такой голубой, уж такой голубой…

(Показываю ему фото из Интернета.)

– …Но при этом картинка должна быть безупречна…

(Зловещее молчание.)

– …Этот образ небрежности не потерпит, а ты ведь прекрасная принцесса, но вечно что-нибудь… Например, волосы голубые, платье пышное, а шнурки на кроссовках развязаны. И всегда у тебя так…

И тут я не выдерживаю:

– Да, у меня всё, как говорят: «У истинного денди должна быть какая-то небрежность в одежде – или ширинка расстёгнута, или рукав в говне».

Муж из последних пытается быть корректным, но не выдерживает, закрывает лицо и трясётся от смеха.

Не советует, в общем.

6

От тревоги не только чисто физическое удушье, но и невозможность писать, всё кажется, начнёшь формулировать, и разрушится очередная зыбкая договорённость с очередной крышей над головой, деньгами, удачей и самой жизнью. Ждать, молчать, не шевелиться – а то расплескаешь намерение и всё опять рассыплется. Не расслабляться даже мысленно, не говоря о телесном, и однажды напрячься до такой степени, что впору выйти из тела и изъять себя из ситуации, типа, да ладно, ну чего ты.

И вот в третьем часу ночи пошли мы в банк, потом во Флорентин, в Яффо и на берег. Смотрели дома, где могли бы жить, пустые улицы той части города, которая никогда меня не интересовала. Я люблю воздушный меренговый Тель-Авив, тянущийся от площади Бялик до Ротшильд – там, где есть колонны, белый камень, нежнейшая эклектика, наивно слепленная из классики, ар-деко, мавританского стиля и скреплённая Ближним Востоком. Человеку-выдумке здесь спокойно, собственная призрачность не так бросается в глаза на фоне архитектурной небывальщины.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

А во Флорике жизнь – и зачем это мне? как я с этим буду? а вдруг она меня потрогает?

А потом я спускаюсь к воде и вижу, как ночь стирается, будто копоть со стекла, с каждой минутой воздух светлеет, темнота распадается на серый и розовый, а потом сменяется голубым. И в пять утра в камнях удивительно много людей, которые плещутся в прибое, смеются, орут и вообще не беспокоятся. Разве что грустен арабский юноша, склеивший русскую блондинку за сорок, а она оказалась слишком пьяной – глядел на неё, как голодный на подтухшую котлету, можно ли где отъесть, чтобы не стошнило?

И я думаю, что, наверное, смогу, если буду смотреть поверх голов, поверх стен, покрытых граффити, поверх голосов – туда, где небо меняет цвет, где нет ничего постоянного и плотного, где всё временно, а значит, навсегда.

Прогулка с ограничениями

1

Внутри у меня глубокая грусть, вот что.

Лежит себе на дне души лёгким серым комом, по весу и не почувствуешь, но она там есть. И я ужасно не хочу в неё заглядывать, засыпаю сверху белым пухом и блёстками – работой и мелкой радостью. Потому что тревога отлично конвертируется в энергию, вот уже и книжку про любовь дописала, и колонок две штуки, и ещё одну свою рукопись в порядок привела. Ну, а радости неизбежны, когда много работаешь.

Но едва остановишься, едва позволишь ветру сдуть всё это сияющее и невесомое, и вот вам, лежит.

И только посмотри мельком, зацепишься и глаз не оторвёшь, а потом и вовсе утонешь. Оглянуться не успеешь, а уже на дне.

Почему-то не хватает воздуха оттого, что небо закрыто, хотя, казалось бы, куда мне лететь. Почему-то тесно, раз нельзя спуститься к морю, хотя после переезда и с километровым радиусом мне доступен весь центр Тель-Авива.

И почему-то чувство неудачи, хотя две книжки издатели взяли, третья дописана, а четвёртая мерещится.

И почему-то грусть – такая, что только закрыть лицо руками и покачиваться, несильно, а как большая бессмысленная неваляшка с приклеенной улыбкой и колокольчиком.

2

На соседней улице проходит демонстрация, судя по звукам, от Ротшильд по Герцель. Бьют в барабаны и поют в мегафон «Белла чао», чего хотят, не знаю. Но нравится мне всё это страшно – молодость, протест, социальное неравнодушие, – зайки мои, ревульцанеры мамкины, лишь бы кушали хорошо.

Половину лета ждала, когда уйдут медузы, другую половину – когда кончится адищная жара. И вот уже часов в пять вечера можно спуститься к морю, лечь в полосу прибоя и болтаться в ней, как пластиковый пакет или бананья шкурка. Притом из Китая пришли тоненькие масочки-платочки, которые надёжно защищают от штрафа в полторы сотни евро и не мешают дышать. И браслет-шагомер, любезно сообщающий, что я прошла сегодня больше, чем 56 % пользователей, и сожгла немыслимые 18 граммов жира.

Только я изготовилась к физической активности, ежедневным купаниям, долгим прогулкам, к спортивному телу, звенящим мышцам и красивым потным мужикам, как – сюрприиииз – не далее пятисот метров от дома.

Ладно, чё, впереди почти четыре дня, есть шанс сжечь 72 грамма жира и обставить ещё сколько-нибудь лохов. А там буду ходить на Ротшильд и рисовать домики. Ну честно, я столько времени провела впустую, что уже нестрашно.

3

Прелесть что творится в израильском правительстве. Спорят уже пять часов:

В семь утра у нас заканчивается карантин, но премьер-министр позарез хочет его продлить дня на три. Повод какой-то совершенно иллюзорный, типа за это время привьётся чуть больше народу.