Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Шрайбер Даниэль - Страница 10

Даже если чувство одиночества неминуемо, когда живешь один, такая жизнь не обязательно должна быть одинокой. Я не боюсь быть один. Да, иногда я от этого страдаю, но в целом воспринимаю свою жизнь-одному не как изъян, а как нечто, чем можно наслаждаться. Мне приятно быть дома, и квартира полностью соответствует моим эстетическим представлениям. Мне нравится следовать своим меняющимся по сезонам суточным ритмам и ни перед кем за это не отчитываться. Конечно, я люблю чем-то заниматься вместе с людьми, которые есть в моей жизни. Но я также люблю быть один.

Возможно, это идет из детства. Я вырос в большой семье в деревне, где всегда что-то происходило. Это, может, и было хорошо, но огромным удовольствием для меня было отгородиться от всего вокруг, читать или часами гулять с собакой, погрузившись в раздумья, по лесу либо вокруг озера. Чем старше я становился, тем больше эти часы заполнялись письмом. Одиночество будто немного отделяло меня от мира и в то же время создавало новую связь с ним.

Позже, на заре взрослой жизни, мне предстояло утратить этот навык. Долгое время я не мог оставаться один без того, чтобы меня не охватила острая тревожность. Чтобы ее унять, я шел в бар, знакомился с людьми, пил, развлекался и флиртовал. Так было много лет, и, если бы я не завязал с алкоголем, это с легкостью продолжалось бы еще столько же, пока в один прекрасный день все это не перестало бы помогать. Я снова учился ценить одиночество. Сегодня мои будни определяет ощущение, что мне не хватает времени на себя самого и на все то, что хочется сделать, не хватает времени на книги, которые хочу прочитать, выставки, на которые хочу сходить, концерты и оперы, которые хочу послушать, фильмы и сериалы, которые хочу посмотреть. Не хватает времени на рецепты, которые хочу попробовать, прогулки, которые хочу совершить, книги, которые хочу написать.

Однако пандемия полностью вывела мою жизнь в одиночестве из равновесия. Чем дальше, тем более одиноким я себя чувствовал – хуже, чем в самые тяжелые фазы депрессии. Казалось, мне еще никогда не было так одиноко.

Одиночество для каждого из нас означает что-то свое. Одних оно охватывает редко, других – постоянно. Мы все ощущаем его по-разному и по-разному с ним справляемся. Кто-то чувствует себя одиноким уже после нескольких вечеров, проведенных наедине с собой, кому-то хватает минимального социального контакта. Но никто не может быть одиноким подолгу без ущерба для себя. Острое, длительное одиночество вызывает у большинства из нас эмоциональный голод, серьезную душевную боль, которая сопровождается вопиющей утратой смысла, резким падением самооценки, чувством стыда, вины и отчаяния. Одиночество отдаляет тебя не только от других людей, но и, странным образом, от самого себя, от тех сторон твоего «Я», которые существуют только в связи с социальными взаимодействиями. По ощущениям это может напоминать психическое расстройство, но одиночество – не болезнь, а чувство. Сложное, конечно, но чувство. Это очень важное различие[62].

Как отмечает норвежский философ Ларс Свендсен, нынешняя озабоченность этой темой и расхожая мантра об «эпидемии одиночества» обусловлены фундаментальным непониманием. На основе растущего в западном обществе числа людей, которые живут одни, автоматически делается вывод, что все больше процент тех, кто чувствует себя одиноким. Однако «быть одному и быть одиноким – это совершенно разные вещи. Они не коррелируют ни логически, ни эмпирически»[63]. Хотя статистическая корреляция между одиночеством и жизнью одному действительно существует, ее степень и значимость обычно переоцениваются. Начиная с 1950-х годов социологи и журналисты периодически заявляют о «новом одиночестве» и сетуют на упадок традиционной социальной поддержки, хотя статистических подтверждений этому, кроме роста числа людей, которые живут одни, почти нет[64]. Иными словами, одиночество нельзя диагностировать по отсутствию любовных отношений; множество других социальных связей в жизни также способны удовлетворить нашу потребность в близости.

Я не говорю, что социальная изоляция не становится для многих проблемой. То, что она провоцирует серьезные физические и психические заболевания, по большому счету не вызывает сомнений[65]. Например, долгосрочное исследование, в рамках которого с 1938 года ученые отслеживали психическое и физическое здоровье нескольких сотен выпускников Гарварда и их детей, доказало, что близкие межличностные связи служат одним из основных показателей качественной жизни. Люди, не имеющие таких отношений, чаще болеют и, как правило, умирают раньше, чем люди с полноценной социальной жизнью[66]. Я не заявляю, что говорить об одиночестве не стоит. Напротив. Говорить об этом значит избавить саму тему от сопутствующего ей чувства стыда, облегчить боль и показать одиноким людям, что в этом они далеко не одни.

Однако за разговорами об «эпидемии одиночества» зачастую скрывается не что иное, как тоска по старым добрым временам, по традиционным социальным моделям брака и семьи, отжившим свой век. За этими дискуссиями часто стоит политическая повестка, слепая к реалиям общественной жизни. Примечательно, что никакой очередной пророк социального упадка не предлагает борьбу с одиночеством начать с борьбы с расизмом, мизогинией, антисемитизмом, гомофобией, трансфобией и исламофобией, с борьбы с социальной стигматизацией людей, живущих в бедности, со всеми структурными явлениями отчуждения, которые ежедневно порождают масштабную изоляцию. Как правило, растревоженные пророки в ответ ссылаются помпезным жестом на магию нуклеарной семьи.

Так легко апеллировать к ностальгическому потенциалу внутри нас. За порывом представить одиночество патологическим следствием социальных изменений, скорее всего, кроется защитная реакция: мы не хотим нести ответственность за это чувство и предпочли бы не иметь с ним ничего общего. Какими самого разного рода социальными табу оно нагружено, описывает Оливия Лэнг. Одиночество до того противоречит должной жизни, что в нем трудно даже признаться[67]. Все мы интуитивно чувствуем это табу. В нашем коллективном представлении об одиночестве всегда проглядывает мысль о том, что одинокие люди заслужили свою участь, что они слишком непривлекательны, застенчивы, чудаковаты и эгоцентричны, чересчур себя жалеют и сетуют на жизнь без всякого чувства собственного достоинства[68]. Никто не хочет быть таким.

Это табу не только пронизывает социальную жизнь, но и отражается в языке: например, в различении понятий «быть одиноким» и «быть одному»[69]. «Быть одному» часто воспринимается как презентабельный, достойный вариант одиночества, как некая социальная изоляция без особой эмоциональной боли. Многие, говоря об одиночестве, почти рефлекторно ссылаются на такое различие. Именно за этим рефлексом зачастую кроется стыд, который не дает людям показать свое чувство одиночества. Они словно говорят: я один, но не одинок. Я ни за что не признаюсь тебе, что одинок. Этим меня не ранить. Моя жизнь в одиночестве не причиняет боли, я от него не страдаю. И не говори мне о своей уязвимости. Она слишком напоминает мне о собственной. Пожалуйста, скажи, что ты один, а не одинок.

Силовое поле одиночества и его отталкивающее воздействие на других людей исследовала, в частности, специалистка в области психоанализа Фрида Фромм-Райхманн. Ее легендарное эссе «Одиночество» 1959 года, на которое ссылается в размышлениях и Оливия Лэнг, считается одним из первых интеллектуальных и психиатрических анализов этой темы. Фромм-Райхманн ясно показывает, что опыт одиночества часто настолько пугает, что лишает нас способности сопереживать другому одинокому человеку, даже если мы знаем, каково это – быть одиноким. Мы так успешно отсекаем память об этом мучительном опыте, что он перестает для нас существовать[70].