Темное безумие (ЛП) - Ромиг Алеата - Страница 37

С самого начала люди разделяли добро и зло. Двух существ, борющихся за господство. Я не верю в божественных существ. Жизнь намного проще. Мы сами себе боги и дьяволы. Способные на самое низкое зло и на великую праведность. Мы устанавливаем свои собственные правила и создаем свои собственные небеса и ад.

Выбираем их каждый день.

Я гашу пламя и закрываю дверь, отрезая ее от света. Оставив Лондон воевать со своими демонами в своем личном аду.

Глава 25

УБЕЖИЩЕ

ЛОНДОН

Однажды я проводила консультации для женщины, которая боялась остаться одна. Муж бросил ее ради более молодой женщины, дочь сбежала из дома, чтобы учиться в колледже, и ей все время было не по себе. Она не могла заснуть, не могла совладеть с собой. Ежедневно страдала от панических атак.

— В доме слишком тихо, слишком безмолвно, — сказала она во время одного из наших сеансов. — Ненавижу тишину.

Именно эта пациентка в начале моей карьеры подтолкнула меня сменить стезю и бросить терапию скучающих домохозяек и мужей, переживающих кризис среднего возраста. Я помню, как сильно я ее ненавидела, когда сиделf напротив женщины, заламывающей руки. Я не могла ей сочувствовать. Я никогда не ненавидела тишину. У меня никогда не было тревожной потребности быть в окружении людей.

— Уединение — это испытание, — сказала я ей.

Уединение показывает истинных нас. Изоляция — это не одиночество — это отсутствие шума и отвлекающих факторов. Она заставляет нас признать свою ценность. Если окружаете себя людьми, то отвлекаетесь от единственного человека, достойного вашего времени: от самой себя.

По правде говоря, я полагала, что она была глупой, никчемной женщиной, которая могла бы вязать салфетки перед телевизором. Она тратила мое драгоценное время на свое жалкое существование просто потому, что не могла оставаться наедине с собой. Она была эгоисткой. Она не нравилась себе, поэтому пыталась сделать мою жизнь такой же монотонной.

Это была моя последняя сессия в качестве психолога общей практики.

Я все больше и больше погружаюсь в воспоминания о прошлых сессиях, когда тишина становится слишком громкой. Когда мне дают слишком много времени, чтобы подумать. Как и сейчас, тишина почти осязаема, чернота застилает окружающий мир.

Уединение — это испытание.

Я всегда наслаждалась временем, проведенным в одиночестве, никогда не боялась оказаться в изоляции — но, возможно, я была слишком сурова по отношению к пациентке. Может, именно такое одиночество она переживала. Абсолютное онемение всех чувств.

Я бы сравнила это со смертью, если бы не знала, что значит быть похороненной заживо.

Я вытягиваю руку за пределы клетки, к полоске света, просачивающейся через затемненное окно. Я понятия не имею, сколько прошло времени, но, должно быть, сейчас день. Мне кажется, я уже несколько часов провела в этой темной комнате, в этой клетке, забившись в угол и пытаясь дождаться выхода Грейсона. Но время относительно, не так ли? Может, для Грейсона прошло всего несколько минут.

Он меня испытывает. Это тест, который я не могу провалить.

Луч дневного света недосягаем, но я все еще тянусь к нему, представляя, как тепло касается моих пальцев. Странно, но это утешает.

Я убираю руку. Где-то в этой комнате стоит камера. Грейсон наблюдает за мной так же, как раньше наблюдал за своими жертвами. Если бы это был кто-то другой, я бы попыталась их подкупить. У меня много денег. Я могла бы даже предложить свое тело. У меня практически отсутствует стыдливость или эмоции, связанные с физическими прикосновениями и сексом. У меня вырывается хриплый смешок. За исключением, очевидно, Грейсона. Признаю, быть с ним… такой соблазнительный огонь… Я жажду этой порочности. Я жажду его.

Он словно наркотик, и я не могу избавиться от этой зависимости. Я подтягиваю футболку и вдыхаю запах ткани. Я словно испытываю ломку между приемом наркотика. Руки дрожат, кожа становится липкой, мне не терпится получить еще одну дозу. Это так больно, так плохо для тебя… Но так чертовски приятно, когда ты получаешь желаемое.

Я отпускаю футболку. Грейсона нельзя подкупить. У него есть свой наркотик, и я должна удовлетворить его ненормальные желания, если хочу выбраться отсюда живой. Я должна найти способ дать ему то, что он хочет, не жертвуя слишком многим.

От запаха спагетти сводит живот. Я пыталась не обращать на них внимания, даже вытолкнуть из клетки. Там может быть что-то подмешано. Однако, если рискнув, я на шаг приближусь к выходу из этой адской дыры…

Я подтягиваю еду и беру с тарелки таблетку. Разламываю пополам и проглатываю половину, а остальное кладу в карман. Я ем лапшу и томатный соус руками, а не вилкой, ухмыляясь, когда вспоминаю, как женщина облила меня свиной кровью и назвала животным. Я облизываю тарелку, как животное в клетке, в которое я превратилась.

Затем я пододвигаю тарелку к двери камеры. Она с громким лязганьем ударяется об угол клетки.

— Теперь доволен? — Спрашиваю я. Слишком голодная, чтобы думать о чем-то еще, я поглощала лапшу, не обращая внимания на то, что туда вероятно подмешали наркотики. Скорее всего, галлюциногены, чтобы усилить мои впечатления. Я громко смеюсь от этой мысли. Грейсон всегда не просто запирал жертву в клетке. Это слишком легко. Я часами наблюдала за пытками. В тщательно продуманных ловушках всегда был ужасный подвох. Подозреваю, что скоро у меня начнутся галлюцинации, пик безумия, когда клетка превратится в подвал отца.

Потому что именно этого он и хочет, верно? Как и в случае с могилой, я буду страдать, как страдали жертвы отца. Меня накажут вместо Жнеца Холлоуза, за его преступления.

Минуют секунды, но ничего не происходит.

— Я разочарована в тебе, Грейсон. Ты упустил отличную возможность. Это могло стать твоей лучшей ловушкой.

Но мысль не уходит. Подвал предстает в моем сознании, словно я сама дала жизнь воспоминаниями, просто подумав, что это может случиться. Они вертятся в голове, выскальзывая из темных углов. Углы клетки изгибаются и деформируются. Тени обманывают.

Я зажмуриваюсь в темноте. Чертов узкий лучик света. Интересно, Грейсон специально оставил его, чтобы поиздеваться надо мной.

Как только семя посажено, я не могу его искоренить. Я расхаживаю по камере. Взад и вперед. Пытаясь выкинуть эту мысль из головы или довести себя до изнеможения.

Может, я так и не выбралась из подвала отца. Может, я всю жизнь прожила в фантазии, а на самом деле он все это время держал меня в ловушке в этой сырой тюрьме.

— К черту это, — я приседаю в углу и обнимаю ноги. Я могу переиграть его в этой игре. Он не может просто держать меня здесь. Я должна есть. Мне нужно ходить в туалет. С внезапной вспышкой страха я припоминаю, что заметила что-то по другую сторону камеры.

Я ползу туда, выставляя вперед руки, пока что-то не нахожу. Я обвиваю руками ободок. Ведро.

— О Боже.

Я вскакиваю на ноги и кричу. Кричу, пока легкие не воспламеняются, а живот не начинает болеть от чрезмерной нагрузки на мышцы. Я кричу сквозь гневные слезы, и когда мой голос срывается, я проклинаю Грейсона горячим шепотом.

Никто не отвечает.

Тишина нарастает до тех пор, пока в ушах не начинает звенеть.

Меняю позу. Меряю клетку шагами. Делаю обычные упражнения, чтобы уменьшить боль в спине. Стараюсь не принимать вторую половину таблетки. Терплю неудачу и все равно принимаю. Потом принимаю вторую. Пытаюсь заснуть и пытаюсь считать. Отпиваю из бутылки с водой, которую он мне оставил. Сдерживаю мочевой пузырь, отказываясь использовать гребаное ведро.

Неоднократно повторяю все вышеперечисленное. Меняю порядок, выполняю действия наугад, пытаясь сделать что-то… новое.

Как много времени понадобится Грейсону, чтобы избавиться от машины? Час… день… несколько дней? Тишина становится густой и тяжелой, давя на меня в темноте. Я теряю ориентиры. Мои чувства сбиты с толку. Используя остатки света, пытаюсь увидеть свои руки. Их покрывает холодная влага — то же самое ощущение, которое я испытала в тот день. Я помню густую кровь… как он покрыла мою плоть, просачиваясь в каждую пору. Прямо до костей.