Девочка с куклами - Панов Вадим - Страница 6

Ведь кто бы что ни говорил, мы приходим, чтобы жить, а не умирать.

Желание жить делает нас необыкновенно сильными, однако нереальность сна диктует собственные правила и отменяет любые, даже самые главные законы. Даже инстинкты. Нереальность сна способна сделать беспомощным уверенного в себе человека; заставить записного силача страдать от неспособности поднять спичку; сломать упрямца с несгибаемым железным стержнем внутри. Нереальность сна легко меняет белое на чёрное, называя ложью то, во что ты искренне веришь, и отбирая надежду, когда жизнь твоя держится только на ней. В нереальности сна…

Или в его реальности?

Ведь сон – часть нашей жизни. Пусть нереальная, но часть. И как понять, в реальности или нереальности рвётся тончайшая нить, что удерживает твою жизнь? В реальности или нереальности тебя оставляет надежда, вынуждая смириться и принять неизбежное? В реальности или нереальности ты сдаёшься и твои лёгкие наполняются солёной морской водой, а тело медленно, но неотвратимо идёт ко дну? В реальности или нереальности останавливается взгляд и тебя накрывает ужас неотвратимости приближающегося конца? Страх овладевает тобой – снова, и ты вдруг понимаешь, что уже переживал его, что яркий, пронзительно острый, всепроникающий ужас уже превращал тебя в визжащий сгусток невыносимых страданий. Эта смерть уже была твоей, но привычки переживать её не выработалось, потому что смерть, даже повторяющаяся, не умеет становиться обыденностью. И сколько бы раз смерть не являлась, каждый будет как первый. И лишь потом, проснувшись и осознав себя не лежащим на морском дне, ты вспомнишь, что этот ужас накрывает тебя не впервые, превращая жизнь в пытку.

Ту жизнь, которая кажется реальностью.

Всю жизнь.

Столько, сколько ты выдержишь. Согласишься выдержать. Сумеешь выдержать. Ужас будет с тобой так долго, пока ты не сломаешься. Или не найдёшь выход из той тьмы, что накрывает и днём, и ночью. А как его найти – выход?

Что может стать выходом?

Вода вливается в лёгкие очень естественно. Без сопротивления. И становится частью тебя. Разрывает лёгкие. Естественно. Убивает тебя. Ужас переполняет, и кажется, что всё идёт как обычно. Не привычно, но обычно. Ты снова переживаешь смерть. Как в первый раз. Однако есть отличия, которые замечаешь не сразу: на этот раз поверхность кажется ближе, гребки получаются мощнее, а охватывающий ужас – сильнее. Если, конечно, можно оценивать уровень ужаса.

Болят уши, в них что-то давит. И глаза болят, наверное, от соли. Или от слёз. И не получается их закрыть. Ты не можешь смотреть на себя со стороны, а картинка не имеет привычной чёткости. Она размыта от того, что в реальности глаза не приспособлены смотреть под водой. Или от соли. Или от слёз.

Или от того, что в этот раз всё по-настоящему.

И вода вливается в лёгкие не во сне, а потому что борьба закончилась. Потому что сначала мощные, необычайно сильные рывки ни к чему не привели и постепенно становились всё более и более вялыми, судорожными, не сильными, но суетливыми. Не случилось смирения или принятия, в реальности инстинкты работают, даже если ты их не «включаешь» – случилось поражение в честной борьбе. Всё, что можно было сделать – сделано, но вода уже в лёгких.

А слёзы – на глазах.

«Вот и всё».

И чем глубже уходишь, тем сильнее рвёт изнутри. Зато исчезает страх – заканчивается вместе с паникой. Это не принятие смерти – это сама смерть. Осмысление её прихода в последних проблесках сознания. Понимание её неотвратимости. Перед глазами мелькает… нет, не жизнь, а череда прожитых смертей, прочувствованных смертей, повторяющихся, как в первый раз. Их было столько, что неожиданно приходит мысль:

«Наконец-то…»

Больше никаких повторов. Никакого ожидания. Никакого липкого страха перед каждой ночью, перед гнетущим, загоняющим в депрессию ощущением, что однажды реальность и нереальность смешаются во много раз виденное.

Смешались.

«Наконец-то…»

Неожиданная мысль приносит облегчение, пред которым отступают и боль в груди, и солёные слёзы, и даже страх. Облегчение, которое плавно превращается в обволакивающую тьму. И всё исчезает, потому что там, во тьме, ничего не существует. Ни страха, ни волнения, ни боли, ни обиды – ничего.

«Наконец-то…»

Как же хорошо уйти, чувствуя облегчение, а не ужас.

«Теперь всё так, как должно быть…»

Или не так?

Потому что последняя, самая жалкая, едва обозначенная попытка сделать гребок к поверхности, неожиданно даёт результат! Рука едва шевельнулась, но появилась сила совершить невозможное и расцепить объятия тёплых волн, ставшие объятиями самой смерти. Появилась сила оттолкнуться от дна, вырваться и выжить. Но как? Не важно! Выжить! Выскочить на поверхность, ничего не видеть, но знать, что на поверхности. Ещё не дышать, но знать, что на поверхности. Знать, что смерть ушла, пожала плечами и ушла, не стала смотреть, как из лёгких выливается вода. Такая неестественная часть тебя. Долго ничего не чувствовать, а потом найти себя на берегу, на округлых, разогревшихся на солнце камнях. Под ясным, безоблачным небом. Жадно дышать, потом долго, до боли, кашлять и снова дышать. Очень жадно. Желая вдохнуть весь воздух реального мира.

А потом увидеть внимательный взгляд. И услышать тёплую фразу, произнесённую тёплым голосом:

– С возвращением.

И понять, что смерти нет.

И понять, ещё не знать, но уже не сомневаться, что кошмаров больше не будет. Они ушли.

18 февраля, суббота

Главное отличие настоящего выходного дня заключается в том, что с постели тебя поднимает не будильник. И не звонок с требованием срочно явиться на Петровку или выехать на место преступления. Выходные, которые начинаются так – не настоящие, они лишь имитируют день без работы.

Настоящие выходные – это твоё и только твоё время.

Так Феликс думал раньше, когда в его жизнь вошла Криденс и с ней распорядок Вербина впервые за долгое время приобрёл черты, близкие к нормальным. Теперь же имитацией ему стали казаться те выходные, которые раньше назывались настоящими – имитацией нормальных будних дней, в которых есть работа, а значит – смысл. Вербин не перестал отказываться от сверхурочных, хотя зарабатывал более чем достаточно, подменял друзей, хватался за любую возможность занять дни, которые раньше с нетерпением ждал, потому что теперь его личное время ничем не заполнялось. И чем бы Феликс ни пытался себя занять – читал, играл, ездил к друзьям, разбирался с текущими проблемами «Грязных небес», ему не удавалось справиться с пустотой, возникшей после смерти Криденс. Вербин её отпустил – на Байкале, когда понял, что теперь они с Криденс стоят в разных водах. Но заполнить появившуюся пустоту не смог. И потому отдавал себя службе. От души, не надрываясь – Феликсу действительно нравилось быть детективом, и он с удовольствием тратил на расследование всё возможное время, оставляя себе только на сон, «Грязные небеса» и редкие встречи с друзьями. Потому и предложил Крылову отправиться на квартиру Виктории Рыковой в субботнее утро, в его честный выходной. Крылов охотно согласился. То ли оказался таким же трудоголиком, как Вербин, что вряд ли, то ли Анзоров предупредил молоденького опера, что если встреча с Феликсом не состоится как можно быстрее, продление доследственной проверки окажется под большим вопросом.

– Очень рад познакомиться.

– Ты ещё скажи: «для меня большая честь», – проворчал в ответ Вербин, пожимая протянутую руку.

– А что не так? – растерялся Крылов.

– Как в американском кино.

– Я пытался быть вежливым.

– Э-э… – Феликс осёкся. Затем нахмурился. А затем широко улыбнулся: – Ты прав, извини.

– В чём прав? – Теперь молодой оперативник окончательно растерялся.

– Я отвык от такого оборота, – объяснил Вербин. – Со мной давно никто не знакомился… гм… нет, пожалуй, вот так: давно никто не радовался, знакомясь со мной.