Театр тающих теней. Словами гения - Афанасьева Елена - Страница 7

Обидно-то как! До невозможности обидно! В кои веки с дочкой можно было время провести, и на тебе! Стоит ли надеяться на этих неторопливых полицейских, что они найдут убийцу за пару дней или за неделю?

— Зато издатели и продюсеры твои будут счастливы. Взаперти ты все допишешь. А на пляж тоже нельзя?

— Не спросила. Но, думаю, океан в зону разрешенного пребывания в Барракуде не входит.

— Остается только бассейн…

— …но и тот после трупа. Мануэла обещала за ночь воду слить, утром все отмыть и заново наполнить. Но как вспомню этот крест мертвого тела на воде — не тянет. Почти приехали. Пульт от ворот у тебя на связке.

— Ты мужу звонила?

Качаю головой — нет.

— Что вдруг? Обычно вы всегда вместе, а как под домашний арест, так ты одна? — дочь не упускает возможности подколоть то ли меня, то ли отчима.

— Это не арест. И я не одна. С тобой. А ему лучше пока не знать, не то прилетит, а его еще, не дай бог, арестуют.

— Его-то за что?!

— Долгая история…

Думаю — сказать или промолчать. Решаю сказать. Лучше сразу начистоту.

— Эта мертвая женщина из бассейна когда-то сломала мне жизнь.

Дочка поворачивается, смотрит не на дорогу, а на меня, ждет объяснений. А как объяснить, я и сама не знаю.

— Но без этой женщины не было бы тебя…

Предновогодний эфир

Последний эфир года закончился достаточно рано — в начале одиннадцатого вечера.

После команды «Стоп. Вышли из эфира!» Эва чувствует, что улыбка, будто приклеенная, не хочет сходить с лица. Губы застыли в нелепой растяжке.

Видит свое отражение в неотключенном мониторе — глаза погасли, плечи опустились, вся как выключенная елка, а улыбка осталась чудовищной маской. Невольно хватается за лицо руками, будто пытаясь стянуть губы вместе… Не получается. Улыбка прилипла. Как гримаса у страшного клоуна.

— Великолепно!

— Блистательно! Блистательно!

— Эва! Неподражаемо! Какой финал!

Все выдохнули! Обычная эйфория окончания очень важного эфира, когда всем хочется брататься. Даже главный редактор Родригеш лезет обниматься, обдавая терпким запахом пота — за время такого эфира его рубашка всегда становится мокрой, как костюм того самого клоуна после представления. Откуда она знает, что у клоунов после представления костюм мокрый от пота, она же и в цирке, кажется, никогда не была?

— Туфли для пыток! Сами бы столько часов на таких каблуках постояли!

Губы от улыбки болят. Три часа трансляции гости приходили и уходили — актеры, футболисты, писатели, военные, а она стояла. На этих шпильках. С этой улыбкой. Никаких брючных костюмов, никаких туфель на удобной платформе — только шпильки, только парча, только талия, затянутая в рюмочку пыточным корсетом.

— Нация смотрит! Нация ждет Торреш! — увещевал главный редактор утром во время тракта.

Нация ждет Торреш!

Мужа утром на студию не пустили.

Сменилась охрана телестанции, потребовали на входе пропуск. За безопасностью телецентра в последние недели следят как-то особенно внимательно. Прежняя охрана, пожилые дядьки, помнившие мужа еще звездой, пускали по старой памяти без пропуска. Новые — суровые, в форме, с оружием — ни в какую.

— Не понимаете, кто я такой! Вас отсюда в два счета выгонят! Только позвоню!

Муж вел себя как обычно. Выкрикивал имена известных людей, с которыми он якобы на короткой ноге, угрожал. Она, как обычно, дергала его за рукав, пытаясь утихомирить. Испытывая дикий стыд. Только бы он замолчал.

Пропуск Луиша особым распоряжением директора аннулировали год назад, когда пришлось переставлять камеры в студии и снимать Эву сбоку, подсвечивая контровым. Луиш тогда ввалился после тракта и… В тот раз ему показалось, что она кокетничала в эфире с приехавшим на гастроли солистом балета, и муж заехал ей в скулу. Синяк расплылся под глазом так, что костюмерша, она же гримерша, ничего сделать не смогла. Тому солисту балета, по слухам, что она, что все женщины мира без разницы, но Луиша это не остановило! Хоть бы ревновал к нормальным мужчинам, способным женщинам нравиться, не так обидно было бы, а то…

— Порой хочется тебе изменить, чтобы твои припадки ревности терпеть хотя бы не напрасно! — не выдержала она тогда. В пьяном угаре муж не расслышал.

— Куда пошла?! Не видишь, как твоего мужа не пускают! — Луиш пытался остановить ее сегодня утром. Но год и для нее не прошел зря. Научилась отвечать.

— У меня через двадцать минут тракт.

— Тракт?! У нее тракт! Испортила мою карьеру! Подсидела! И теперь у нее тракт! Кому такая жена нужна!!!

Развернулась и пошла по коридору, ведущему от проходной к главной студии. Собрав все силы, чтобы не слышать его крики.

— Уйду! На коленях молить будешь, не вернусь! Да кому ты нужна!!!

Ничего нового в летящем ей вслед потоке брани нет. Но от этого не менее стыдно так идти по коридору телестанции и видеть, как злорадно или как сочувствующе смотрят на тебя все — от директора до костюмерши с ее вечно наполовину выкуренной сигареткой.

Кто-то деликатно делает вид, что не заметил криков мужа, кто-то старается подбодрить. Но и от показного незамечания, и от поддержки стыд ее только усиливается.

— Мужики — все козлины! Не обращай внимания! — Окурок со следами красной помады уже в пепельнице среди десятков таких же, костюмерша прижимает ее к своей необъятной груди, попутно раскуривает новую сигаретку. Что за странная у этой женщины привычка выкуривать каждую лишь наполовину!

Сказал бы кто в университете в Коимбре, когда ее, книжную девочку, угораздило влюбиться в первого парня на потоке, что все так будет, не поверила бы. Что все случится лучше, чем она могла даже мечтать, — она выйдет за первого красавца замуж, он станет звездой телевидения, но…

Никто не сказал, что после свадьбы, которой заканчиваются все сказки и кинофильмы, единственное чувство, которое она будет испытывать, это жуткий стыд.

С того выпуска новостей после матча за бронзу футбольного чемпионата мира в карьере мужа начался спад. И, по убеждению Луиша, виновата была конечно же она, Эва.

В том, что упала с лестницы, не успев переписать ему текст с нейтрального на победный. Что началось кровотечение. Что потеряла сознание. Что очнулась только в больнице. Что победный эфир мужа едва не превратился в его личный позор — все, что Эва успела написать, муж читал как обычно, но на текстах, которые она не успела дописать и исправить, Луиш мычал, запинался, путал имена, минуты и даты. Не говоря уже о более сложных, чем футбольные, новостях.

Пока она лежала в больнице, после неправильно прочитанного текста правительственного сообщения Луишу пришлось объясняться в ПИДЕ, а вызовы в пугающую Службу государственной безопасности мало способствуют развитию карьеры.

— Если бы одной твари тогда не приспичило на пустом месте упасть и выкинуть моего сына! — замахнулся на нее и сегодня муж. Но новая охрана телецентра быстро скрутила его где-то там за ее спиной.

— Это был и мой сын…

Пока она лежала в больнице, на телестанции с ее «золотого мальчика» слетела вся позолота. Последний младший редактор догадался, что сам Луиш не в силах связать двух слов и что за всем его умом и красноречием стояла жена и редактор Эва.

После ее возвращения ничего не наладилось — ни на работе, ни дома.

Луиша все реже ставили в эфир, ей все чаще давали писать тексты для других — отказаться она не могла, уволили бы обоих, и на что тогда жить, а плохо писать не умела. И все чаще приходилось просить в гримерной наборы театрального грима, списывая на детские представления в воскресной церковной школе, куда уже водили малышек, а на деле чтобы замазать синяки от его ударов.

— Тексты мне дрянные подсовывала! Другим писала правильные, а мне дрянные! Все ждала, чтобы подсидеть меня. Змею пригрел…