Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 3

— Кое-кто видел, как она садилась в автобус до Киля, — произносит он только. — Далековато для того, кто хочет вернуться...

— Далековато, — тупо повторила я, утирая рукавом толстовки слезы со своих щек. Мама не вернется, понимаю вдруг я с новой силой, как если бы до этого еще верила в счастливый исход... И ведь верила, теперь я отчетливо вижу это, я верила в мамино возвращение до этого самого момента! Наивная, маленькая Ева.

— Обещаю, я буду навещать тебя, — пытается ободрить меня Патрик, но от его слов слезы по щекам начинают течь еще обильнее. Я смаргиваю, я сглатываю, я утираю их — я почти захлебываюсь ими.

Ах, лучше бы я и вовсе не родилась на свет — маме следовало послушаться «доброго» совета и сделать преждевременный аборт, таким как она вообще нельзя иметь детей. Кукушка, вот кто она! А я ее несчастная жертва.

— Обещаешь? — вопрошаю я сквозь слезы, застилающие мне глаза.

— Обещаю, Мартышка, обещаю навещать тебя как можно чаще! — отвечал мне тот, поглаживая по сотрясающейся от плача спине.

После этого, полагаю, я так и заснула на Патриковом плече, и разбудил меня яркий луч света, прожигающий сетчатку, как лазером, — за веки словно песка насыпали. Я пошевелила онемевшим телом и разом вспомнила обо всем...

— Хорошо, что ты проснулась, — услышала я голос Патрика и села на диване. — Я позвонил фрау Цоттманн, и за тобой скоро приедут... Хочешь тост с «Нутеллой»?

Я отрицательно помотала головой: от одной мысли о сладко-приторном шоколадном креме на подгорелом тосте у меня железным жгутом скрутило желудок. От тоски и отчаяния я буквально не могла есть... уже которые сутки.

Патрик тоже отложил недоеденный тост в сторону: моя унылая физиономия отбивала аппетит и ему... А потом за мной приехали: та самая фрау Цоттманн с поджатыми от недовольства губами и ее худосочный прихвостень, пальцы которого железными наручниками соединились на моем тонком запястье, — я была окольцована, словно редкая птичка в заповеднике. Патрик, как бы прочитав мои тайные мысли, улыбнулся виноватой, извиняющейся полуулыбкой...

— Вам следовало позвонить нам сразу же, как эта девочка постучала в вашу дверь, герр Штайн, — строго попеняла ему солидная дама в пиджаке. — Мы с ног сбились, разыскивая ее...

Уверена, они даже не знали о моем исчезновении, пока Патрик не позвонил им утром.

— А вы, Ева Мессинг, заслуживаете самого строгого наказания за свое своеволие и неповиновение общим правилам, — теперь она смотрела на меня, но я не ощущала ничего, кроме надвигающегося в своей неотвратимости одиночества и потому едва ли воспринимала ее строгие слова. Я смотрела на Патрика... — Скажите герру Штайну «до свидания» и немедленно следуйте за мной!

— Прощай, Патрик, — послушно произнесла я, пытаясь казаться старше, чем есть на самом деле. — И передавай от меня привет Хрустику — скажи я его люблю. — Хрустик был тем самым упрямым пони, на котором меня катал Патрик и которого я периодически навещала на ферме его хозяина герра Шленка.

— Так ему и передам, — убитым голосом отозвался молодой человек, а я уже была выведена за дверь, где и столкнулась нос к носу с ошарашенной фрау Штайн: ее глаза при виде меня, едва не выскочили из глазниц... Ну да, она полагала, что избавилась от меня навсегда еще три дня назад!

Я вздернула подбородок и молча прошла мимо, всем своим видом являя эталон стойкости, коим на самом деле не являлась — внутри у меня все кипело и клокотало, как в жерле огнедышащего вулкана.

Только около автомобиля я наконец обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на Патрика... Если бы он оказался холодным и отстраненным, я бы еще смогла сдержаться, в этом я точно уверена, только он не был ни холодным, ни отстраненным: его нижняя губа подрагивала, и весь он словно скукожился и пожух, наподобие иссушенного виноградного листа — я не сдержалась и бросилась к нему сломя голову. Даже «железные наручники» худосочного не смогли удержать меня...

Я налетела на него с такой отчаянной скоростью, что парень едва удержался на ногах, и мы обнялись. Теперь уж я снова рыдала, и мне было все равно, что злобная фрау Штайн стала свидетельницей моей очередной слабости. А Патрик гладил меня по волосам...

— Ну все, хватит! — безапелляционно провозгласила фрау Цоттманн, и Худосочный снова вцепился в меня, отрывая мое тело от Патриковой груди. Ему это удалось не сразу, но он справился... с четвертой попытки.

Потом меня поволокли к автомобилю... снова. Втиснули на заднее сидение и захлопнули дверь. Я прижалась носом к стеклу и видела, как по лицу Патрика тоже бегут слезы — уверена, если бы не рука его матери, лежащая на предплечье сына, Патрик бы не отпустил меня тогда...

Он был по-своему, но привязан ко мне. Однако рука на предплечье удержала его...

… А теперь я стою здесь после девяти лет, минувших с того солнечного, но такого грустного дня, и картины прошлого обступают меня, пробуждая давно забытые чувства и воспоминания, от которых у меня вновь перехватывает дыхание.

Дверь Патрикова дома хлопает, и я спешу укрыться за кустом рододендронов, которые в этом году особенно хороши. Я знаю, что он не узнает в нынешней Еве Мессинг той девчонки с зареванным, перекошенным страданием лицом, которая так отчаянно цеплялась за него в далеком прошлом, но все равно предпочитаю не рисковать...

Я еще не готова снова посмотреть ему в глаза.

2 глава

Иногда мне казалось, что мама не просто ушла, бросив меня, нет, иногда мне представлялось, что она забрала прежнюю Еву Мессинг с собой, а вместо нее оставила иную версию Евы — ее предательство сильно отразилось на мне, я стала другой. Озлобленной и понурой...

Помню, как полагала, что будь я изначально такой вот несносной девчонкой, какой стала после ее ухода — мама бы и вовсе не бросила меня, она бы забрала меня с собой, не посчитала бы, что я достойна лучшего... Не написала бы своего коронного «читай книжки и не скучай по мне»! А так...

А так она каждый раз видела осуждение в моем взгляде, каждый раз, когда мы перебирались к очередному ее «другу» с сальным взглядом и накачанными мышцами... я каждый раз, сама того по-детски не осознавая, осуждала ее образ жизни, и потому, должно быть, мама решила избавиться от меня. Именно так я и думала долгие годы...

А еще мне хотелось отомстить: найти Ясмин Мессинг и выплюнуть ей в лицо все свои обиды и злые слова, копившиеся во мне годами, окатить ее потоком брани, выученной как бы поневоле, и заставить ее просить у себя прощение...

Верно говорят, месть выжигает, и я бы выгорела дотла, не встреться на моем пути Луиза Гартенроут: ее семья была третьей по счету, рискнувшей взять меня на воспитание — она приручила дикий огонь, полыхающий в глубине моего сердца и даже больше: заставила его потухнуть.

Помню, как впервые увидела ее расцвеченные ранней сединой волосы, отливающие серебром в свете льющегося в окно солнечного света — она сидела у швейной машинки и строчила один зигзагообразный шов за другим... Она работала над юбкой для Каролины, своей родной дочери.

— Я не стану....

Жжжжжжжжжжжжжжж...

— Даже не думайте, что...

Жжжжжжжжжжжжжжж...

— Да вы хоть сами слышите, что...

Жжжжжжжжжжжжжжж...

На каждое мое строптивое замечание или вызов она отвечала нажатием педали швейной машинки, которая как бы отсекала ее да и меня тоже от всего окружающего мира — этот звук слишком походил на жужжание пчелиного роя или на проливной дождь в тропическом лесу: в конце концов он зачаровал меня настолько, что Луиза однажды сказала мне:

— Хочешь подрубить этот шов? Уверена, у тебя получится. — И я согласилась...

Тогда она сшила мне голубой сарафан: не тот, что сейчас на мне, другой, почти точную копию этого. Но вся правда в том, что своими сметочными, обметочными и потайными швами она «залатала» дыру в моем сердце и заставила взглянуть на мир другими глазами.