Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 25

— Спина болит, — материализовывается рядом со мной фрау Коль. — Вот все и зарастает. А у Ингольфа в мастерской дел невпроворот, — со вздохом произносит она. — Все думала ландшафтную фирму нанять, да вот никак... — Она замолкает, обдумывая что-то свое, а потом добавляет: — Пойдемте, у меня на первое суп с фрикадельками.

И мы едим суп с фрикадельками, а потом жареную индюшку под мятным соусом — люди на другом краю стола громко разговаривают и даже смеются... Жизнь продолжается, думается мне не без грусти, человек умер, но жизнь живых продолжается.

— Я помогу вам с посудой, — говорю я фрау Коль, когда гости один за другим начинают покидать их дом.

— Что ты, не нужно, спасибо, милая.

Но я все-таки настаиваю на своем и помогаю ей очищать тарелки от остатков еды и составлять их в посудомоечную машину. Ее муж крайне немногословен, он, как мне кажется, даже ни разу на меня и не взглянул, просто молча ходит по дому и наводит порядок. Когда же он складывает длинный стол, установленный специально по случаю, я вдруг говорю:

— Вы, должно быть, сами его сделали... Очень хорошая работа.

Кустистые брови, подобно двум антеннам, направляются в мою сторону и замирают. Улавливают сигнал о моем здесь присутствии? Возможно. По крайней мере старик смотрит пристально и даже несколько отрешенно... Я робею под этим нечитаемым взглядом.

— Сам, — наконец отзывается он кратким ответом.

— Мне очень нравится. Я знаю человека, который тоже умеет творить чудеса из дерева, — и замолкаю, совсем сбитая с толку непонятной реакцией моего собеседника то ли на меня самое, то ли на мои слова, в частности.

Его брови успевают совершить два круговых движения, прежде чем его жена наконец произносит:

— Она говорит о Патрике Штайне, дорогой. Это та девочка, что присматривает за его матерью, помнишь, я тебе рассказывала о ней?

Старик молча кивает.

— Неплохой парень этот Патрик, — скрипит он негромко, — только бузотер и раздолбай.

Тут уж мне становится несколько обидно за Патрика, и я выпаливаю на выдохе:

— Он говорит, вы лучший мастер в городе. Восхищается вами...

— И правильно делает: я, в отличии от него, делом занимаюсь, а не дурью маюсь на похоронной колымаге. — В голосе старика слышна скрытая обида, причины которой мне неизвестны...

— Девочка новенькая в городе, Ингольф, — обращается к мужу фрау Коль. — Она о наших склоках ничего не знает... — И уже обращаясь ко мне, добавляет: — Мы со Штайнами не то, чтобы враждуем, милая, но и не дружим это точно... Сара, мать Патрика, та еще...

— Стерва, — вставляет старик со смаком.

— Дорогой, ай-яй-яй, — стыдит его супруга, покачивая головой. — Разве ж так можно...

— Можно, коли это правда, — отрезает тот твердым голосом. — Стерва она и есть стерва, и я не виноват, коли даже родной муж не смог ее выносить... Он и так слишком долго мучился, бедняга. Мне всегда было его жаль!

Я знаю, что речь идет о некоем разладе, случившемся в прошлом, и робко интересуюсь:

— А что конкретно между вами произошло?

— Не между нами конкретно, милая, — вздыхает фрау Коль. — А между Тобиасом и Патриком... Это было как раз после развода Патриковых родителей, и как там точно дело было, сказать не берусь, только Тобиас посмеялся над Сарой, мол, от такой-рассекой...

— Стервы, — услужливо подсказал ей нужное слово ее супруг.

— … ну да, мол, от нее не только муж, но и дети скоро разбегутся. Мы тогда еще не знали про Беттину, что она тоже к отцу собралась перебраться... А Патрик возьми и заступись за мать, — она на секунду замолкает, должно быть, прокручивая в голове былые события. — Нет, само по себе это даже неплохо, — продолжает она следом, — да только Тобиасу после этого шесть швов наложили да головные боли стали его донимать...

— Головные боли его из-за другого, мать, донимали, — снова вставляет свое пышнобровый старик. — Просто негоже это быть таким раздолбаем... Ведь не дурак, вроде, а совсем без царя в голове. Жизнь свою губит ни за что ни про что...

— Патрик не такой, — невольно вырывается у меня, и я сама же себя и одергиваю: вот зачем я это сказала? Зачем... Такой он, такой и есть.

А старик уже вскидывает на меня свои пронзительные глаза под шапкой седых волос и в лоб спрашивает:

— Любишь, что ли?

От этого прямого вопроса меня так и бросает в жар, словно я в какой-то паре световых парсеков от солнечного ядра, испепеляющего мою кожу нестерпимым жаром. Молчу — сгораю. Еще чуть-чуть и такой человек, как Ева Мессинг, просто-напросто перестал бы существовать... К счастью, фрау Коль похлопывает меня по испепеленной в прах коже и произносит:

— Чего это ты девочку терзаешь, старый упрямец, — разве не видишь, у нее все на лице написано. Так и не задавай глупых вопросов! — потом сует мне в руку полотенце и заставляет протирать блюдо из-под пирога. Должно быть, хочет успокоить меня... И я протираю, тру так отчаянно, что едва ли не проделываю в блюде дыру.

Ингольф Коль между тем молча выносит стол за порог.

Вернуться до возвращения Патрика с работы нам с Линусом, не удается — не думала, что мы так задержимся. Я ведь не рассчитывала идти к Колям на поминки... Только на кладбище. И теперь подхожу к дому в тщетной надежде на то, что наше отсутствие осталось незамеченным.

Надежда тщетна, как я и думала: Патрик стоит у калитки с буравит меня гневным взглядом...

— Ты ушла и бросила маму одну, — холодно кидает он, отступая, чтобы дать нам войти.

Не знаю, что на это ответить, кроме правды... но правда тоже не вариант для меня. Его холодность напрочь лишает меня дара речи...

— Я... мы просто...

— Ты ушла и бросила маму одну, — повторяет он так невозмутимо, словно ему и дела нет до моих чувств. Может, и в самом деле нет... Не верю: здесь что-то другое. — Зачем ты пошла на эти похороны, Ева? Я тебя видел, не отпирайся.

Ох, вот, значит, где собака зарыта...

— Я и не отпираюсь. Просто...

Но Патрик обрывает меня такими словами:

— Простого здесь ничего нет, Ева. Все очень сложно, по крайней мере для меня... Что с тобой происходит? Зачем ты пришла в наш дом и перевернула его вверх тормашками? Зачем залезла мне в голову и еще дальше... Зачем, если даже не хочешь сказать мне правду...

— Какую правду? — сиплю я, перепуганная его внезапной вспышкой гнева.

— Ту самую, которая побуждает тебя идти на похороны абсолютно незнакомого человека... Откуда ты его знала? Я хочу это знать.

— Я его не знала, — рада, что могу сказать хотя бы это.

— Не знала, — задумчиво повторяет мой собеседник, качая головой, словно тем самым лишь подтверждая собственные догадки. — Я очень бы удивился, будь это иначе... И в таком случае мы возвращаемся к тому же вопросу: зачем? — он смотрит так пристально, что я ежусь под этим колючим взглядом, способным проткнуть кокон моего идеально устроенного существования. — Кем тебе приходился Тобиас Коль, Ева? Прошу тебя, скажи правду.

— Я не могу...

Патрик закусывает губу и с минуту просто молчит, раскачиваясь с пятки на носок, словно управляемая ногой педаль швейной машинки. Туда-сюда, туда-сюда...

Вдох-выдох, вдох-выдох...

Я едва дышу, страшась его следующих слов.

Но Патрик не говорит, лишь засовывает руку в карман джинсов и протягивает мне лист белой бумаги... с именем моего отца, написанным маминым корявым почерком. Откуда он у него? Что если он узнал мамин почерк? Что если он все знает и потому так зол на меня... Что если я потеряла его... так толком и не имея. Что если...

Слезы вскипают на глазах, но я прогоняю их титаническим усилием воли — включаю защитный режим и спрашиваю, холодным голосом оскорбленного достоинства:

— Откуда он у тебя?

— Нашел.

— Где?

— Это имеет значение?

— Еще какое... Ты не имел права рыться в моих вещах! Это бесчестно.

Мои слова задевают его, и Патрик произносит:

— Она валялась на полу, когда я вернулся домой. Наверное, выпала из твоего кармана...