Тобой расцвеченная жизнь (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 10

С этими мыслями я поднимаюсь в бывшую комнату фрау Штайн и укладываюсь на их с мужем широкую кровать — простыни пахнут пылью и затхлостью, но я не обращаю на это внимание и засыпаю почти мгновенно.

Просыпаюсь еще на рассвете с четко оформившейся в голове мыслью, не позволить Патрику опуститься на самое дно... Даже если сам он слишком инертен, чтобы бороться за себя — я сделаю это за него. И начну я, пожалуй, с выпивки...

На цыпочках крадусь на кухню, отмечая на ходу храп Патрика, раздающийся из гостиной — значит, все-таки он перебрался посреди ночи на диван — а потом начинаю систематически осматривать каждый кухонный шкафчик, по ходу дела избавляясь от множества просроченных продуктов, которые безжалостно отправляю в мусорную корзину.

Итого: три высокие бутылки с мутно-бордовой жидкостью, две бутылки со шнапсом и с десяток чекушечек, рассованных по всей кухне в виде созвездия Большой медведицы.

Я как раз собираюсь вылить в раковину последнюю бутылку шнапса, когда на кухне показывается взъерошенная голова Патрика с припухшими, покрасневшими глазами.

— Что это ты делаешь? — басит он грозным голосом, напугав меня своим неожиданным появлением до полусмерти. — Совсем ума лишилась?! — и в два счета сократив разделяющее нас расстояние, вцепляется в бутылку в моих руках, требуя: — Отдай сюда. Это мое!

И наши взгляды, словно рога двух упертых баранов на узком мосту, скрещиваются между собой в немом противостоянии. Бутылку я не выпускаю...

Через три четверти минуты Патрик смачно выругивается.

— Не ругайся при мне, — произношу я только, ощущая покалывание в онемевших пальцах.

— Так отдай бутылку... черт тебя подери!

— Не отдам.

— Что ты себе позволяешь? Кто дал тебе право лезть в мою жизнь? — и он раздраженно перехватывает бутылку повыше, там, где находятся мои пальцы...

Этот краткий телесный контакт заставляет мою руку непроизвольно разжаться, и Патрик с довольным видом салютует мне отвоеванной у меня бутылкой. Смотрю на него и ощущаю новый приступ одуряющего отчаяния, от которого узлом скручивает живот, а на глазах наворачиваются слезы... Я никогда не была плаксой, а тут глаза вечно на мокром месте. Что со мной? Мужественно борюсь с подступающими слезами, превозмогая дрожь в нижней губе.

Патрик больше не улыбается... Только смотрит колючим, злым взглядом.

— Да что б тебя, — кричит он наконец. — Что ты прицепилась ко мне, проклятая девчонка?! — и со всей силы швыряет отобранную у меня бутылку в раковину. Та оглушительно звякает о край, и меня окатывает фонтаном жидкости и стекла. Я испуганно вскрикиваю...

Патрик, должно быть, сам испуганный своим поступком и его неожиданными последствиями, добрую минуту смотрит на мою забрызганную алкоголем одежду, а потом молча выходит вон...

Глотая слезы, я собираю осколки разлетевшегося по кухне стекла и промакиваю бумажными салфетками мокрые пятна алкоголя, одуряющий запах которого делает и меня чуточку пьяной. По крайней мере неожиданное возвращение Патрика с медицинской аптечкой в руках представляется мне неким фантастическим видением моего одурманенного алкогольными парами мозга...

— Не реви, — кидает он мне несколько грубовато, а потом усаживает на стул перед собой. — Давай сюда руку... — Я послушно протягиваю правую ладонь. — Да не эту, — одергивает меня он, — другую... — И сам тянет к себе мою левую руку, на которой, как я только теперь замечаю, кровоточит едва заметная царапина.

Его неожиданная забота смущает меня, и я неловко бросаю «ерунда, ничего страшного», но Патрик все же протирает царапину ватным тампоном и наклеивает пластырь. Все это время я сижу ни мертва, ни жива... Едва могу дышать.

— Ты это, прости меня, — неловко произносит он, сосредоточенно укладывая назад в аптечку коробку с пластырями. — Я погорячился... — И наконец вскидывает на меня свои янтарно-шоколадные глаза: — Прости, такого больше не повторится.

Его слова заставляют меня улыбнуться:

— Ты на работу опоздаешь, — отзываюсь на это я, и мужчина тоже одаривает меня смущенной полуулыбкой...

— Я сегодня не пойду. У меня выходной.

— А, ясно... — Мы оба молчим, не зная, как нам теперь быть, а потом я вдруг спрашиваю:

— Можно я возьму машину, чтобы съездить домой? Мне... э... переодеться надо...

— Переодеться? — переспрашивает он недоуменно, а потом, должно быть, складывает в голове некий пазл, и неловким движением откидывает со лба взлохмаченные волосы. — Да, конечно... Хотя... ты могла бы взять сегодня выходной. Я ведь дома и могу присмотреть за матерью...

Я скептически окидываю взглядом его помятую физиономию с покрасневшими глазами: да ему бы о себе самом суметь позаботиться...

— Нет, я вернусь. Через час...

— Хорошо, возвращайся. Ключи на крючке в прихожей...

— Спасибо.

Я выхожу из кухни с улыбкой на лице, а из дома — со смесью странного нетерпения и радостной песни в сердце, от которой почти хочется завопить в голос.

5 глава

Глава 5.

Когда в тот день я вернулась к Штайнам, Патрик гремел посудой на кухне: готовил завтрак для матери.

— Все закончилось, — виновато произнес он, встряхивая пустой упаковкой от молока. — Надо бы в магазин съездить... — И неловко добавил: — Хочешь со мной?

Я с трудом сдержала радостную улыбку, так и прорывавшуюся из далеких, потаенных глубин моего сердца... Патрик зовет меня с собой в магазин! Знаю, звучит нелепо, но для меня — как музыка. И хотя я понимала, что он скорее всего пытается таким образом загладить вину за разбитую бутылку, все равно была рада даже этой малости и потому согласилась незамедлительно.

— Хочешь поздороваться с мамой? — предложил он мне между делом, и я утвердительно кивнула.

Зашла в комнату к фрау Штайн и взбила ей подушки лишний, дополнительный раз — Патрик уже сделал все за меня. Старушка, как мне показалось, смотрела на меня несколько настороженно, но без обычного молчаливого превосходства... Что она хотела во мне рассмотреть? Если не Еву Мессинг, то все остальное не имело значения. Я сказала ей, что мы скоро вернемся и вышла за дверь...

То был без преувеличения лучший мой день за последние полгода: я провела его рядом с человеком, о встрече с которым мечтала все эти годы... Мы делали обычные дела: закупались в магазине, раскладывали закупленное по кухонным шкафам, перестилали постель его матери, стирали... разговаривали — но все это было одинаково чудесно. Я подумала тогда, что рада случившемуся с фрау Штайн... Потом одернула себя: нельзя такому радоваться, но я все равно была рада, что нахожусь в этом доме рядом с Патриком, а это было бы невозможно, пребывай суровая фрау Штайн в своем прежнем здоровом состоянии.

Должна ли я после этого считать себя плохим человеком?

Я не знала тогда... и не знаю сейчас.

После того дня мы с Патриком как-то сблизились: каждый раз после его возвращения с работы, мы подолгу беседовали на лужайке за домом — Патрик поставил там стеклянный столик и два плетеных кресла с высокими спинками — в один из таких вечеров он рассказал мне про своих отца и сестру.

— Они теперь живут в Регенсбурге, у отца там своя практика... и новая жена.

— О, — я не знала, что на это ответить. — Я слышала, что... но...

— Ну да, — произносит Патрик с горечью в голосе, — весь город, должно быть, судачит об этом: в маленьких городках всегда так... Это случилось, примерно, с год назад: отец просто пришел однажды и заявил, что уходит от нашей матери, мол, он, видите ли, полюбил другую... — И насмешливо выплевывает: — Ему шестьдесят. Какая тут к черту любовь? Ты веришь в подобное?

Я верю, но молчу — не хочу распалять его еще больше.

— Как оказалось, они с той женщиной познакомились на каком-то медицинском симпозиуме в Нюрнберге, сразу же друг другу понравились и... любовь-морковь, лямур тужур. Бред полный! Отец продал свой стоматологический кабинет здесь, в Виндсбахе, и перебрался к ней в Регенсбург... Теперь они работают вместе. Ненавижу думать об этом! — он ударяет кулаком по подлокотнику кресла. — Нет, я, конечно, понимаю, что мама далеко не ангел, но, Ева, они прожили вместе тридцать лет... тридцать гребаных лет, а он взял и влюбился в другую? Влюбился в шестьдесят, а я, представь себе, и в тридцать толком не знаю, что это за зверь такой — любовь... — И шипящим полушепом признается: — Ненавижу это гадкое слово... От него словно горечь на кончике языке. Хочешь еще конфету?