Перья - Беэр Хаим - Страница 65

Господин Нишл с удивлением посмотрел на так и не попавший в рот кусок сахара в руке Риклина, а затем, пожав плечами, признался, что никогда не задумывался над этим.

— А вот если бы ты ходил на проповеди реб Шолема Швадрона вместо того, чтобы читать «Ѓа-Бокер»[422], то знал бы, — укоризненно сказал ему Риклин, после чего его речь приобрела такую же певучую интонацию, как речь известного проповедника из большой синагоги «Зихрон Моше». — Бар мицва отмечается нами скромно, поскольку эта церемония знаменует лишь то, что подросток впервые надел тфилин. Он и завтра наденет их, и послезавтра, и так каждый день до самой своей смерти, а потому и празднование в этом случае подобает самое скромное. Иное дело свадьба, единственное и неповторимое событие в жизни супругов, дающее истинный повод для радости. У нерелигиозных же все наоборот. Юный футболист накладывает тфилин в первый и последний раз в своей жизни, после чего он навсегда упрячет их в дальний ящик. По этому случаю все, понятное дело, радуются, и отмечают такое событие пышно. А жениться он, когда подрастет, будет каждую ночь с новой девицей.

Нишл поперхнулся от смеха, и его глубоко посаженные на мясистом лице глаза покраснели еще больше.

— Горький смех, Хамиль, очень горький это смех, друг ты мой душевный, — сказал реб Элие и еще раз попросил хозяина заведения, чтобы тот заставил Лапидеса замолчать.

Сумасшедший кантор, сидя в своем углу, прочищал горло певческими упражнениями. На столе и на полу вокруг него были разбросаны ошметки кислой капусты. Нишл снял фартук и бросил взгляд за окно, желая проверить, сгустились ли сумерки. Об эту пору сыты уже и псы, так что настало время «закрывать ресторацию», объявил он. Убрав стаканы и блюдце с сахаром с нашего стола, хозяин неуверенно потоптался рядом с нами, а потом попросил у Риклина разрешения задать ему вопрос, который может показаться невежливым.

— Чего тебе, реб Хамиль, в чем просьба твоя? Спрашивай, и до полуцарства будет тебе даровано[423], — ответил Риклин хозяину словами Ахашвероша. с напевной интонацией, сопровождающей чтение свитка Эстер в праздник Пурим.

— Не извольте волноваться, реб Элие, моя просьба не составит и десятины царства, — сказал господин Нишл, аккуратно смахивая крошки с клетчатой скатерти. — Дело в том, что мне всю жизнь приходится наблюдать людей, которые пьют и едят, но я никогда еще не видел человека, который пил бы чай так, как вы. Если вам нужен сахар, почему бы вам не положить его себе в рот? А если не нужен, зачем вы все время держите его в руке?

Риклин высоко подкинул кубик сахара и поймал его с ловкостью игрока в кости.

— Чай я пью таким способом с той поры, как заболел диабетом. Это способ Карлинского ребе, и ты не первый ему удивляешься. Сын Карлинского ребе тоже однажды не удержался и спросил своего отца, почему он так делает. Тогда реб Шломо[424] дал своему сыну попробовать кусок сахара, который он держал в руке во время чаепития, и тот обнаружил, что сахар стал совершенно несладким. Позже, рассказывая о своем отце, он говорил, что тот, для кого все едино, может ощущать вкус пищи пальцами так же, как другие ощущают его языком.

Поинтересовавшись у Риклина, ушла ли подобным образом сладость из его куска сахара, я протянул к нему руку.

— Сложные вопросы ты задаешь сегодня, юнгерман[425], очень сложные задаешь ты сегодня вопросы, — ответил реб Элие, пряча белый кубик в карман. Он встал и направился к двери. За нашими спинами господин Нишл переворачивал стулья и ставил их на столы.

Со времени смерти Ледера едва прошло тридцать дней, а в его бывшем пристанище уже ощущалось дыхание новой жизни. В настежь открытых окнах на втором этаже ветер колыхал светлые занавески. На балконе, прежде заваленном мусором, кто-то растянул бельевые веревки, и молодая женщина развешивала на них пеленки и детскую одежду.

Проходя по улице Давида Елина, я всякий раз взволнованно приглядывался к этим признакам возрождения и спрашивал себя, знают ли новые обитатели дома о возможных наследниках его прежнего жильца. Подняться к ним и прямо спросить об этом я не решался, но тут мне неожиданно представился случай.

В середине месяца кислев[426] наш класс был привлечен к продаже ханукальных свечей, доходы от которой передавались Обществу помощи слепым. Услышав об этом, мать скривила губы и промолчала, но позже она пожаловалась Аѓуве Харис, что школа теперь приучает детей к попрошайничеству: благодаря Лиге борьбы с туберкулезом, Комитету содействия детям транзитных лагерей и Обществу помощи слепым улицы Иерусалима знакомы ее сыну намного лучше, чем тропы Талмуда. Аѓува бросила взгляд на кучу принесенных мною синих коробок и сказала, что скоро и я стану, как Ледер, сборщиком пожертвований для школы слепых.

Вечером я переступил порог дома, в котором единожды побывал в тот далекий зимний день, когда наш класс вернулся с экскурсии в «Мисс Кэри». Мне открыла молодая женщина, которую я видел развешивающей белье на балконе. Заметив у меня сетку, полную коробок с ханукальными свечами, женщина предложила мне подождать, пока она закончит пеленать свою младшую дочь.

В квартире ощущалась смесь запахов готовившейся на кухне еды, детского крема и младенческих экскрементов. Из комнаты, которая прежде служила штабом продовольственной армии, раздавались воинственные крики и звуки падения каких-то предметов. Вскоре оттуда выскочил пятилетний мальчик в куфии с золотым шитьем. Пробежав мимо меня, он скрылся на кухне, и за ним тут же погнался его брат, который был на год-два постарше. Голову преследователя украшал зеленый берет, а к его безрукавке была приколота австро-венгерская медаль с изображением Франца Иосифа и оттиском большой императорской печати.

— Руки вверх, вонючий араб! — прокричал старший из братьев, шмыгнув сопливым носом.

Хранившиеся Ледером сувениры.

— Дети хотят, чтобы уже наступил Пурим, — извиняющимся тоном сказала женщина, вернувшаяся ко мне с маленькой девочкой на руках. — Почему ты стоишь в прихожей? Заходи в комнату, ты ведь, наверное, из сил уже выбился, таскаясь по квартирам и взбираясь по лестницам. Как тебя принимают? Заходи, я налью тебе горячего какао.

В комнате на стене висел гобелен в толстой позолоченной раме: пара влюбленных в лодке, плывущей по озеру ночью, при полной луне. Под ним на буфете, между блюдом с апельсинами и недовязанной безрукавкой, стояла статуэтка в виде зеленой руки, держащей розовый цветок из креповой бумаги, стебель которого представлял собой геодезическую рейку. В этой статуэтке я узнал символ выставки «Покорение пустыни», прошедшей недавно во Дворце нации.

— Амихай и Амикам, чтобы тихо здесь было!

Шикнув в сторону кухни, женщина принялась укачивать девочку, разбуженную криками братьев. Она купит у меня две коробки свечей, для себя и для своей свекрови. Пока женщина искала деньги в кошельке, в комнату вошел плачущий мальчик в куфии.

— Амихай сказал, что отрежет мне пипиську и засунет ее мне в рот, потому что так надо делать со всеми злыми арабами.

— Амикам, мальчик ты мой хороший, — женщина привлекла ребенка к себе, сняла куфию с его головы и залюбовалась бархатным икалем[427].

Я спросил ее, не приходилось ли ей случайно встречать наследников прежнего жильца этой квартиры.

— Ты его родственник? — спросила она с опаской, уже сожалея, что пустила меня за порог. Куфия и икаль выпали у нее из рук, и она задвинула их ногой под диван.

Я поспешил успокоить ее, сказав, что Ледер был дальним знакомым моих родителей и что у нас дома испытывают праздное любопытство в связи с вопросом о том, остались ли у него родственники.