Перья - Беэр Хаим - Страница 46

Однажды я увидел на полке в его комнате несколько новых флаконов и успел обрадоваться за него прежде, чем он дал мне понять, что повода для радости в данном случае нет. Свое решение Хаим назвал временным и малопочетным компромиссом, который, так он считал, серьезные ученые наверняка осудили бы как инфантильный способ преодоления трудностей.

Взяв с полки флакон с аммонием, он виноватым голосом объяснил мне, что этим веществом в его коллекции временно представлены составляющие его азот и водород. Схожим образом поваренная соль временно представляла в коллекции Хаима натрий и хлор, а морской песок появился в ней в качестве заменителя чистого кремния. Но чем больше погружался Хаим в чтение научной литературы, тем горше становилась его печаль.

— Где мы достанем прометий? — с отчаянием вопрошал Хаим, оторвавшись от новой книги по химии, купленной им в магазине «Атид» на улице Ѓа-Солель. За этим возгласом последовало объяснение, из которого я узнал, что прометий идентифицирован в спектре излучения одной из звезд в созвездии Андромеды, что он исключительно редок на нашей планете и встречается в сверхнизкой концентрации в месторождениях гадолинита. Что же до возможности синтезировать прометий, то таковая открывается только в условиях ядерной реакции.

Сущность ядерной реакции оставалась для Хаима столь же малопонятной, как и природа спектрального излучения Андромеды, в котором был обнаружен элемент, получивший свое название в честь легендарного похитителя божественного огня. Но нельзя было поспорить, что именно эта таинственная реакция то и дело подбрасывала Хаиму названия новых радиоактивных элементов, и именно она в конце концов заставила его примириться с тем, что в природе существуют химические элементы, которыми он никогда не сможет пополнить свою коллекцию.

Судьба коллекции была решена.

Хаим проводил все меньше времени в своей комнате, полки которой напоминали ему о мечте, погибшей в результате перманентной нейтронной атаки, и мы с ним все больше шатались по улицам. Одной из наших забав стало сопровождение охотничьих рейдов Менаше и Эфраима Хатуловых — близнецов-бухарцев, бывших тогда главными поставщиками кошек для учебно-медицинских лабораторий университета. В других случаях мы докучали трем лилипутам, владевшим мастерской по обметке петель, изготовлению пуговиц и плиссировке тканей.

Завершение химической эпохи в жизни Хаима ознаменовалось выносом коллекции элементов на чердак, где ей было суждено дожидаться своего часа. Комната неожиданно стала просторнее, и Хаим, прохаживаясь по ней, несколько раз повторил, что страстное желание сделать коллекцию полной едва не свело его сума. Он рассказал мне о своем замысле пробраться в радиологический институт больницы «Хадасса» и признал, что, если бы его план увенчался успехом, и он сам, и его родители, и все жители дома подверглись бы опасности радиоактивного облучения.

— Истинное обладание дается познанием вещей, а не способностью человека наложить на них руку, — сказал тогда Хаим. — Коллекционеры часто оказываются пленниками иллюзии, уверовав, что за свои деньги они получат не только скупаемые ими предметы, но и идею, которую те выражают. А ведь это нелепость! Истинным обладателем книги является тот, кто ее прочитал, а не тот, кто купил ее для своей библиотеки.

Оглядев опустевшие полки и коробку, в которой хранилась прежде его картотека, Хаим заключил удрученным голосом, в котором слышалось, однако, примирение с действительностью:

— Человек ни в чем не способен достичь совершенства. Даже собрать коллекцию из каких-то ста тридцати предметов — и то невозможно.

С этого момента Хаим все чаще отзывался о своем недавнем увлечении так, будто говорит о другом, малосимпатичном ему человеке. По зрелом размышлении, утверждал теперь мой одноклассник, он убедился, что его идея запереть себя в четырех стенах химической лаборатории была в корне ошибочной. Узкие пределы материи не могут и не должны его ограничивать. Свое истинное призвание Хаим теперь находил на непостижимых просторах философской мысли.

В его новых речах можно было расслышать отголосок суждений доктора Амирама Пеледа.

Все, кроме Хаима, сторонились соседа-философа с тех самых пор, как моя мать заметила портреты Ленина и Сталина на переплетах книг, внесенных в его квартиру. Известие об идеологических пристрастиях нового жильца быстро разошлось среди жителей нашего квартала. Детям запрещали играть с детьми «этого коммуниста», и если жене доктора Пеледа случалось одолжить у одной из соседок стакан сахара или муки, та, получая стакан обратно, с отвращением высыпала его содержимое в унитаз. Некоторые утверждали, что фамилию Пелед наш новый сосед выбрал себе в честь Сталина, и попытки госпожи Рахлевской объяснить, что философ всего лишь придал ивритскую форму своей прежней фамилии Айзен, встречали откровенное недоверие[295].

С началом Пражских процессов[296] глухая антипатия к доктору Пеледу превратилась в нескрываемую враждебность. Чья-то рука намалевала красной масляной краской сплетенные серп и молот и свастику на двери наших соседей. Почтальон зачеркивал имя и адрес доктора Пеледа на конвертах адресованных ему писем и делал там красными чернилами новую надпись: «Таварисчу Сланскому, тюрьма Лубянка, Москва». Два месяца спустя в Москве было опубликовано сообщение об аресте девяти еврейских врачей во главе с профессором Вовси по обвинению в попытке умерщвления советских руководителей медицинскими средствами, и на этой стадии проявления ненависти к доктору Пеледу перешли всякую грань. Его маленькая дочь Инбаль поранилась в школе и, вернувшись оттуда в слезах, рассказала родителям, что школьная медсестра отказалась перевязать ее рану.

— Пусть отец отправит тебя в Москву лечиться у профессора Вовси и доктора Этингера, — сказала она испуганной девочке.

Единственной заступницей Пеледа оставалась тогда мать Хаима. Она взывала к совести соседей и говорила им, что они ведут себя как дикие звери в отношении человека, имеющего отличные от их убеждения. Мало того, госпожа Рахлевская убеждала окружающих, что они должны гордиться соседством с доктором Пеледом:

— Где еще в мире университетский профессор живет рядом с мелкими лавочниками, рабочими компании «Шелл» и мусорщиками?

В разговорах с моей матерью госпожа Рахлевская настаивала на том, что наша ненависть к доктору Пеледу проистекает не из его коммунистических убеждений, а из обычной для малограмотных людей иррациональной неприязни к ученым. В числе ее аргументов были и приведенные в трактате «Псахим» слова рабби Акивы, который на старости лет признавался, что в свои молодые годы, оставаясь невеждой, испытывал к мудрецам Торы настолько глубокую ненависть, что иной раз говаривал: «Попался бы мне кто из них, так я укусил бы его ослиным укусом».

Не желая, чтобы ее слова расходились с делом, госпожа Рахлевская приглашала к себе на обед детей доктора Пеледа и поощряла визиты Хаима в профессорский дом.

— Авось и к тебе прилепится что-нибудь из его мудрости, — говорила она при этом сыну. — Ведь даже служанка в доме раввина умеет дать правильный ответ на вопрос о дозволенном и запрещенном еврейским законом.

Поведение госпожи Рахлевской не нравилось ее мужу, и тот нашептывал моей матери, что благорасположенность его супруги к красному профессору проистекает «не из любви к Аману, а из ненависти к Мордехаю»[297].

— Ведь ей хорошо известно, как мне отвратительны большевики и их пособники, — жаловался господин Рахлевский. — Вот она и нашла способ отравить жизнь своему мужу без того, чтобы кто-нибудь мог отозваться о ней как о строптивой жене.

Копившееся в его сердце негодование прорвалось наружу в тот день, когда в Москве хоронили Сталина. Уже с момента публикации первого, потрясшего весь мир сообщения о том, что перенесший инсульт генералиссимус находится в тяжелом состоянии, господин Рахлевский практически не покидал нашу квартиру. Он не отходил от нашего радиоприемника, который был оснащен, в отличие от приемника у Рахлевских, сильной наружной антенной, и жадно внимал славянским голосам, доносившимся из далекой Москвы сквозь снежные облака и грозовые тучи. Время от времени московское радио прерывало трансляцию песен в исполнении армейского хора и чтение взволнованных телеграмм, составители которых в советских республиках и в братских партиях всего мира выражали надежду, что солнце Иосифа Виссарионовича никогда не сойдет с небосклона прогрессивного человечества. В эти моменты диктор зачитывал глухим металлическим голосом бюллетень о состоянии здоровья товарища Сталина, составленный советским министром здравоохранения, и ухо господина Рахлевского, и так постоянно прижатое к динамику радиоприемника, вжималось в него еще сильнее.