Перья - Беэр Хаим - Страница 31

Волнение присутствующих достигло предела, когда господин Рейзис поставил на стол инкрустированную перламутром шкатулку черного дерева. Такая же точно шкатулка, сообщил он, была изготовлена его прадедом Яаковом-Довом Якубом по заказу колеля «Унгарин»[214] и преподнесена Францу Иосифу жителями Иерусалима. По возвращении его величества в Вену, добавил господин Рейзис, она нашла свое место в личном музее императора, вместе с другими подарками его подданных.

— Фетишисты, — буркнул Ледер и глотнул вина из стоявшего перед ним бокала. Багира Шехтер, не разделявшая его скептицизма, вместе с другими участниками банкета умиленно ощупывала шкатулку господина Рейзиса.

Когда гости снова расселись, слово взяла хранившая до сих пор молчание госпожа Рингель. Эта шкатулка и этот пылившийся в школьном подвале портрет, как и многие другие предметы, обладающие столь же значительной исторической ценностью, когда-нибудь найдут свое место в музее, который будет построен в ознаменование незабываемого императорского визита в Иерусалим, сказала она. Госпоже Рингель представлялось несомненным, что такие предметы хранятся ныне во многих домах давних жителей города.

Гостям был подан кофе, о котором господин Рингель сказал, что он не уступает своим вкусом и качеством напитку, подаваемому в знаменитых кофейнях на Кернтнерштрассе. Вслед за тем Риклин постучал вилкой по бутылке и объявил, что теперь он предоставляет слово своему старому другу Мордехаю-Максу Ледеру, который, как и он, принадлежит к старой иерусалимской семье, передающей из поколения в поколение бесконечную любовь к императору. В отличие от многих присутствующих, подчеркнул Риклин, Ледер имел счастье провести лучшие годы своей жизни в Вене, во дворцах и учебных заведениях которой он впитывал красоту Йефета[215]. Соединение присущих Ледеру качеств, сказал в заключение Риклин, позволит ему навести мосты истинной дружбы между старыми жителями Иерусалима и приехавшими сравнительно недавно супругами Рингель.

В дальнейшем Ледер не раз говорил, что только моя боязнь облачиться в тогу Баруха бен Нерии и рава Натана Штернгарца[216] лишает потомков достойного описания последовавшей за этим сцены метания бисера перед свиньями.

Свое выступление он начал с того, что его дед по материнской линии реб Михл Шварц удостоился в юности особой благосклонности императора. Документы эпохи упоминают о нем как о проводнике и переводчике тайной австрийской экспедиции в окрестности Иерихона и в горы Моава. За это — здесь Ледер обвел участников банкета пристальным взглядом своих раскрасневшихся от вина глаз и перешел на взволнованный шепот — он удостоился золотого ордена, который был вручен ему самим императором. Орден с большим гербом на одной стороне и с портретом императора на другой. Никто из присутствующих такого не видел, но, когда будет создан музей, о котором говорила госпожа Рингель, он, Ледер, без колебаний отдаст его в экспозицию, хотя ныне этот орден хранится среди самых дорогих его сердцу реликвий. О, тогда все желающие смогут насладиться видом двух хищных птиц, сжимающих своими когтями расположенный между ними щит, на котором изображены малый императорский герб и щиты входивших в империю земель!

Далее Ледер, долив вина в свой бокал, рассказал, что сам он в юности, как и все здесь присутствующие, испытал на себе манящее очарование Вены, великолепие и благожелательное веселье которой соединялись в его глазах в образе доброго императора, глядевшего на него с дедовского ордена. Увы, когда он попал в Вену, Франц Иосиф уже покоился в могиле, и великое прошлое этого города выглядело гниющей, облезшей декорацией, выброшенной в груду руин старейшей империи Европы.

И вот, когда многие жители Вены, включая почтеннейших ее граждан и даже верховных судей, страдали от голода и тайком срубали деревья в городских садах, чтобы хоть как-то согреться в своих холодных жилищах, в одном из удаленных от центра Вены городских кварталов старый бедный человек неустанно работал над «Программой социального минимума». Мужественно преодолевая трудности, он прокладывал человечеству путь к спасению от голода и ужасов борьбы за существование.

Немногие навещали тогда одинокого мыслителя и простую женщину, которая вела его домашнее хозяйство. Что же до самого Ледера, то он удостоился встречи. с великим утопистом и стал его частым гостем благодаря замечательному поэту доктору Аврааму Суннэ и редактору «Дер идишер арбайтер» Менделю Зингеру[217], с которыми познакомился в Вене.

— А как звали профессора? — поинтересовалась госпожа Цимбалист.

Ледер, усмехнувшись, ответил, что человек, о котором он говорит, был, в числе прочего, изобретателем воздушного конденсатора, сделавшего возможной революцию в современной промышленности. Но этот человек, которого Роберт Майер ставил в один ряд с такими крупнейшими учеными девятнадцатого века, как Тиндейл и Либих, не получил преподавательской должности в венском политехническом институте из-за своего еврейского происхождения. И все же имя этого великого человека, имя не имевшего академического звания Йозефа Поппера-Линкеуса навсегда останется вписанным золотыми буквами в историю европейской науки и общественной мысли, и его будут помнить, когда давно забудется память многих знаменитых профессоров, его современников.

Риклин, заметивший, что уставшая публика впадает в скуку от рассеянных пьяных слов Ледера, прервал его и сказал, что участники банкета будут рады услышать от него в заключение рассказ о встречах с придворными императора, без которых, конечно, не обошлось его пребывание в Вене.

Именно это замечание Риклина вывело оратора из себя. Ледер указал на императорский портрет и прохрипел, что взрослым разумным людям давно пора избавиться от чар, которые наводит на них этот голобородый гой в бакенбардах. Лето он проводил в Бад-Ишле, со зловещей интонацией отметил Ледер, и там, в промежутке между охотой и поглощением марципанов и ромовых баб из кондитерской «Цаунер», подмахнул документ, который привел к мировой войне.

Риклин обнял Ледера за плечи и попытался его успокоить, но тот ударил кулаком по столу и завопил, что его императорское величество был ничтожным болваном, несущим бесспорную ответственность за гибель миллионов людей. И только десяток наивных иерусалимцев да еще пара галицийских ост-юден[218], изображающих из себя великосветских господ, не желают признать этого очевидного факта.

Теперь госпожа Рингель, молча взиравшая на Ледера остекленевшими глазами, замахнулась на него пивной бутылкой и закричала, что стража закует его в цепи.

Ледер зашелся заливистым пьяным смехом, протянул подсвечник с зажженными свечами к стоявшим возле императорского портрета павлиньим перьям и поджег их концы с многоцветными глазками.

Риклин и Багира Шехтер поспешно схватили его за локти и вытолкали во двор. Господин Рингель размахивал шляпой, пытаясь разогнать заполнивший комнату отвратительный запах паленых перьев. Гости один за другим покидали квартиру, стараясь уйти незамеченными.

Глава седьмая

— Меня вытащили оттуда точь-в-точь как австрийского принца, — со смехом вспоминал Ледер на следующий день. Сидя за столиком в кафе «Вена», он смотрел через широкое окно на Сионскую площадь, надувал щеки и с силой выдувал воздух, производя звук, недвусмысленно выражающий презрение.

Ледер и сам не был в этом уверен, но, кажется, байка о принце припомнилась ему из сборника народных историй, опубликованных галицийским бытописателем Бен-Йехезкелем[219]. Так или иначе, в глинской синагоге[220] рассказывали, что покончивший с собой кронпринц Рудольф, любимый сын Франца Иосифа, не был вынесен к могиле подобно обычным смертным. Вместо этого ему в ноги вставили пружины, и казалось, что он идет сам, поддерживаемый с двух сторон свитскими офицерами.