Перья - Беэр Хаим - Страница 18

— Но ведь моего брата звали Реувен, — возразил я.

Худая женщина грустно улыбнулась и, порывшись в своей сумочке, извлекла из нее маленькую, оливкового дерева, резную коробочку. В ней на синей бархатной подушечке лежал золотой медальон в форме сердца, прикрепленный к тонкой цепочке, тоже из золота. На лицевой стороне медальона была выгравирована надпись «Будет жив Реувен и не умрет»[150], на обратной — имя моей матери.

Взяв у меня медальон, женщина отряхнула его от песчинок, прилипших к нему с моих пальцев, и протянула его сыну.

— Теперь он твой, — сказала она ему. — Ты можешь носить его, если захочешь.

Моя мать навестила ее в первый раз через несколько часов после родов, рассказала она. Муж оставил ее в беременности, навсегда уехав в заморские страны, и у нее не осталось тогда ни друзей, ни родни. Ее соседки по больничной палате были окружены заботой многочисленных родственников, возле их кроватей все время появлялись букеты свежих цветов, и только она лежала там в одиночестве, словно брошенный в поле камень.

До сего дня, сказала худая женщина, она не может забыть изображение чернокрылого орла, кружащего над своими невидимыми птенцами: орел украшал синюю этикетку на бутылке темного солодового пива, которую мать поставила на ее больничную тумбочку. Присев рядом с ней на кровать, мать обняла ее поникшие плечи и твердо сказала, что тревоги вредят кормлению. Поэтому она будет ухаживать за одинокой роженицей, пока та не встанет на ноги.

Перед тем как расстаться с ней, мать, лицо которой вдруг поникло и сделалось усталым, неуверенно изложила свою просьбу. У нее был маленький сын, и она хочет, чтобы в мире осталась память о нем. Поэтому, спросила она, не согласится ли роженица дать своему сыну имя Йеруэль, представляющее собой акроним слов «Будет жив Реувен и не умрет», которыми Моше благословил потомков Реувена, старшего из сыновей Яакова.

Мать не просила немедленного ответа. Такие вещи нужно обдумать, сказала она, направившись к выходу из палаты, и до обрезания еще есть достаточно времени[151]. В любом случае завтра она приведет сюда госпожу Ѓохштейн, секретаря фонда помощи молодым матерям, а до тех пор ее собеседнице необходимо отдыхать и хорошо питаться, ведь волею судеб ей определено быть и матерью, и отцом своему новорожденному ребенку.

К госпоже Ѓохштейн мать прониклась симпатией и даже почтением в ту пору, когда Риклин лишился в ее глазах прежней милости. В своих спорах с отцом, становившихся все более резкими, она стала упоминать госпожу Ѓохштейн как достойную даму, подающую пример истинного человеколюбия. Мать не называла ее по имени, но с подчеркнутым уважением произносила «госпожа Ѓохштейн», настойчиво отмечая, что ее любящая рука протянута женщинам, приносящим жизнь в этот мир, тогда как отец без конца канителится с человеком, не вылезающим из мутных вод переправы через Ябок[152].

Риклина мать теперь не замечала. Она больше не заботилась о том, чтобы покупать к его приходу дозволенные диабетикам сладости, не накрывала в честь него стол и вообще старалась не находиться с ним в одном помещении, когда он приходил к отцу.

Вернувшись однажды из школы, я застал отца сидящим, как обычно, в компании Риклина, а мать — удалившейся в кухню, где она перебирала зерна чечевицы. Прижав меня к себе, мать спросила шепотом, хорошо ли прошел мой учебный день.

В комнате тем временем речь держал Риклин. Один из распорядителей ешивы «Эц Хаим», рассказывал он отцу, поведал ему о письме, присланном недавно главе этой ешивы раву Исеру-Залману Мельцеру его реховотским сватом равом Штейнманом. В письме раввин Реховота сообщал, что один из членов мошава Кфар-Билу несколько лет назад погиб в автомобильной аварии, и товарищи похоронили его под деревьями фруктовой плантации за пределами своего поселения. Год спустя в мошаве умерла женщина, и ее похоронили на той же плантации, в значительном удалении от первой могилы. И вот теперь, писал раввин Штейнман, в месяц ав случилось страшное несчастье. Девочка по имени Авива, дочь первого похороненного на плантации, погибла в автомобильной аварии на том же месте, в тот же день и час, что и ее отец[153].

Взволнованные этим событием жители Кфар-Билу заключили, что решение вопросов, связанных с погребением, требует религиозной компетенции, которой они, молодые мужчины и женщины, не обладают, и тело погибшей девочки было доставлено ими в Реховот. В письме рав Штейнман спрашивал своего иерусалимского свата, допустимо ли перенести с плантации находящиеся там захоронения и будет ли затем освободившееся место этих могил дозволено для обычного использования. А рассказывает он это отцу для того, подчеркнул реб Элие, чтобы тот осознал, как проявляет себя Провидение в подобных вопросах. Ведь возможно, что девочка Авива умерла для того, чтобы вселить страх Божий в сердца своенравных молодых людей из Кфар-Билу.

На лице у матери появилась гримаса отвращения. Она сильно ударила по столу кулаком, заставив задрожать стоявшую на нем тарелку с чечевицей, сорвала с себя фартук и объявила, что больше не может находиться под одной крышей с мерзавцем, не вытаскивающим своих ног из могильной ямы.

Риклин проводил нас сухой усмешкой, отец — рассеянным взглядом. Оказавшись на залитой полуденным солнцем улице, мы пошли, стараясь держаться поближе к стенам домов, дававшим хотя бы полоску тени. Голову матери покрывала прозрачная, словно фата, косынка. Ее дед по материнской линии был в юности преданным учеником Хатам Софера в Пресбурге[154], и теперь она вдруг стала рассказывать мне историю из времен его ученичества. Однажды в канун Девятого ава, в последнюю трапезу перед постом, прадед возрыдал о разрушенном Храме. Подражая своему учителю, он собирал проливаемые им слезы в стакан и, когда тот наполнился, попытался выпить его содержимое, однако уже от второго глотка его вырвало, и несколько последующих дней прадед пролежал больной.

— Кубок страданий не должен быть стеклянным, — подвела мать итог своему рассказу. В этот момент мы уже стояли на вымощенной блестящей охряной плиткой лестничной площадке у входа в квартиру госпожи Ѓохштейн.

Было заметно, что мы нарушили дневной отдых хозяйки, но та приветливо встретила нас. Имя моей матери госпожа Ѓохштейн произносила с той любящей интонацией, какая бывала присуща бабушке в минуты благоволения. Погладив меня по голове, она сообщила, что знает мою мать с тех пор, как та была маленькой девочкой — замечательной девочкой с темно-русой косой и длинными тонкими пальцами. Кажется, в то время моя мать была даже моложе, чем я теперь, уточнила она. Прошло больше сорока лет, но ей по-прежнему памятно, как моя мать и ее старшие сестры, окруженные турецкими всадниками, собирали ячменные колоски в поле возле Батей Унгарин[155].

Приятная прохлада царила в просторной полутемной гостиной, посредине которой стоял тяжелый круглый стол, застеленный бархатной скатертью винного цвета. Взяв мать под руку, хозяйка протянула мне плитку шоколада в желто-зеленой обертке с изображением золотого птичьего гнезда. Они с матерью посидят за беседой в соседней комнате, а я смогу скрасить выпавшие на мою долю минуты ожидания лакомством «Нестле», сказала госпожа Ѓохштейн.

Оставшись один, я несколько раз прошелся по гостиной, разглядывая предметы, сдержанно свидетельствовавшие о достатке хозяйки. В хрустальной вазе красовалась одинокая роза; рядом с парой типичных восточноевропейских подсвечников, производившихся фирмой «Фраже», покоилась гравированная серебряная шкатулка для конфет. В углу комнаты на большом радиоприемнике были выставлены несколько фотографий, и я счел тогда интересными две из них. На одной была запечатлена группа немолодых женщин в широкополых шляпах, с модными в начале двадцатых годов ридикюлями. Перед ними на изящном столике красовался торт с кремовой надписью: «Добро пожаловать, госпожа Сэмуэл, от товарищества вспомоществования роженицам». На краю этого снимка чья-то рука написала красивым почерком: «Встреча нашей сестры, замечательной еврейки Мирьям-Биатрис Сэмуэл»[156]. На второй фотографии молодой длиннолицый мужчина с плотно сомкнутыми губами и горящими глазами прижимался щекой к подбороднику скрипки. На лбу у скрипача лежала мятежная прядь волос. Также и под этим снимком имелась короткая дарственная надпись, выведенная быстрой рукой.