Перья - Беэр Хаим - Страница 13

— Теперь мы оба — взрослые люди, — произнесла она, когда мы пересекали поток движения на Иерихонской дороге, — и ты можешь хотя бы однажды выслушать правду не обижаясь. Ты и университет оставил из-за него, уверовав, что на философском факультете тебя встретят увенчанные коронами мудрецы, решающие проблемы вселенной, перекатывая языком слова Спинозы и Канта.

Мать также считала, и в этом она была отчасти права, что Ледер привил мне склонность выискивать в событиях и явлениях нечто пикантное:

— Именно поэтому ты никогда не читаешь книги от начала до конца. Только предисловия и слова благодарности, да еще выискиваешь посередине какие-нибудь бессмысленные рассказы и пустые остроты. Поэтому у тебя и диплома нет до сих пор. Тебе все еще кажется, что жизнь — это четвертая часть «Книги острот и шуток» Друянова[120].

С не меньшей жестокостью мать утверждала, что дружба с Ледером во многом предопределила мои последующие отношения с окружающими и, в частности, мое пристрастие к общению со стариками:

— Мы с отцом никогда не могли понять, что ты в них находишь. Часами ты мог просиживать за разговорами с ними, как будто вы в детстве в одной речке купались или прибыли в Страну Израиля на одном пароходе.

Ей казалось, что ноги вели меня к старикам из-за того, что я изначально был склонен добиваться чужого внимания самыми простыми путями. И если в общении со сверстниками я должен был предпринимать значительные усилия, чтобы добиться признания, то старики щедро хвалили меня уже только за то, что я слушал их россказни и поучения с широко разинутым ртом.

Наблюдая мой жизненный путь со стороны и зная, как стремителен и жесток бег времени, добавила мать, она видит, что уже недалек тот день, когда я и сам стану одиноким стариком, ищущим внимания рано поумневших детей. Она хорошо представляет себе, как я буду делать сочувственно-глубокомысленный вид, внимая их незрелым сомнениям в существовании Бога и в уготованном нам воздаянии в загробном мире. Утешается же она мыслью, что найти правильный путь в жизни мне, возможно, поможет хорошее воспитание, которое они с отцом постарались мне дать.

Слева от нас в русле Кедронской долины открылся величественный памятник Авшалома[121]. Мать сняла темные очки и взобралась на высеченную в скале вокруг памятника площадку. Ощупывая красноватые прожилки в огромных камнях, она обошла монумент и, откинув голову назад, посмотрела на каменный цветок лотоса, венчающий конический купол надгробия.

После этого мы уселись на ведущих в Йеѓошафатову пещеру ступенях, обретя желанное укрытие от зноя в почти влажной прохладе погребального зала. Когда она была девочкой, вспомнила мать, нижняя часть надгробия еще оставалась засыпанной землей и камнями. Царившее здесь запустение запомнилось ей как давний сон, окутанный желтоватым светом, глухим и прозрачным одновременно.

— Но ты видишь! — воскликнула она, неожиданно подскочив со своего места. — Эта змеюка повсюду ползает за нами.

В один из тех давних дней, рассказала мать, возле их дома столпилась группа рассерженных ешиботников, среди которых был и молодой Ледер. Собравшиеся вознамерились помешать британской археологической экспедиции, расчищавшей завал у подножия гробницы. Ярость ультраортодоксов вскипела, когда они увидели, что в ходе раскопок археологами, расчищавшими основания колонн, был снесен возведенный вокруг монумента каменный забор, в результате чего прилегавшие к нему могилы обрушились и находившиеся в них кости рассыпались. Возглавлявший ешиботников реб Йона Цвабнер велел им лечь на обрушившийся грунт, и они покинули подступы к гробнице лишь после того, как явившиеся на место происшествия турецкие охранники их крепко поколотили.

Тем не менее археологи были напуганы, и раскопки в этом районе возобновились только через семь лет, с установлением английской власти. Иерусалимские ревнители устоев и теперь препоясали свои чресла и вышли в Кедронскую долину под предводительством реб Довида Ледера. но его сына среди них уже не было. Никто в Иерусалиме не знал, куда он подевался после того, как уехал в Бейрут с двумя китайскими монахинями.

Во главе археологической экспедиции, рассказала мать, теперь стояли профессор Нахум Слушц и Ицхак Бен-Цви, призвавшие на помощь квартировавших в монастыре Ратисбонн членов Трудового батальона[122], и те быстро приструнили раввинов и ешиботников. У реб Довида Ледера после встречи с ними оказалась сломана рука. Пришедший навестить его Люблинский гаон[123] объявил, что Высшее Провидение проявило себя в этом случае по принципу «мера за меру». Таинственные слова глубокого старца собравшимся разъяснил сопровождавший его раввин Виноград: оказывается, в Иерусалиме было издавна заведено, что отец бунтующего и непослушного сына ведет его к памятнику Авшалома и бьет там по руке, дабы напомнить ему и всем окружающим, что бывает с сыном, восстающим на своего отца. Реб Довид, жалевший своего сына, не учил его розгой и в результате привел его туда, где тот обретается ныне. И вот теперь сам он наказан тем, что какой-то оболтус сломал ему руку на том самом месте, где он должен был вовремя одернуть своего сына.

Эту историю из своего прошлого Ледер вкратце поведал мне в нашу вторую встречу. Если бы он не приехал в Вену в ту пору, когда душа молодого человека так впечатлительна, а сердце так жаждет познания, то и проходил бы всю жизнь среди надгробий Масличной горы, и его кругозор был бы наглухо ограничен холмами Иерусалима, говорил он. В Вене же он полюбил человеческую культуру во всем ее бесконечном разнообразии, и ни голод, ни холод, ни распухшие ноги не могли ему помешать. Он регулярно ходил в музеи, проводил по многу часов за изучением коллекции Лихтенштейнов, каждый раз заново застывал у «Шубки» Рубенса, восхищался красочными окаменелостями, раковинами и морскими животными в геологическом отделении Музея естествознания, но с особенной силой его пленили ближневосточные археологические коллекции, выставленные в Шёнбруннском дворце.

Лишь там, в тысячах миль от своей восточной страны, он познакомился с историей Иерихона, в котором никогда не бывал, осознал связь талита, в который облачались его близкие и далекие предки, с бедуинской абайей и увидел сходство тфилин с черным обручем икаль[124]. И еще многие истины о его собственном прошлом и о прошлом его страны — из тех, что признаются любым культурным человеком, — открылись Ледеру в Вене.

Но со временем он убедился, что все эти вещи лишь отвлекают его от главного. Открытие поразило его как гром среди ясного неба, когда он оказался в деревушке неподалеку от Вены и с удивлением обнаружил там, в одной из покосившихся крестьянских хижин, рояль. На крышке рояля были разбросаны ломти сыра и куски свинины; маленькая белесая девочка, почти альбиноска, тыкала толстым пальцем в клавиши. Ледер поинтересовался, откуда здесь рояль, и хозяин дома ответил, что в дни голода он выменял его на продукты у какого-то венского богача.

Ночной дождь сделал скользкой тропу, петляющую среди надгробий сада Мамилы. Ледер встал, начертил концом своего зонта на влажной земле ряд чисел и произнес получившееся:

— Один, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь, двести пятьдесят шесть, пятьсот двенадцать…

Затем под первой строкой он вывел еще одну, также перечислив вслух:

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять… — Закончив, Ледер спросил меня, понял ли я, что он имеет в виду.

Я ответил смущенной улыбкой. Ледер стряхнул с зонта налипшую на него грязь и сказал, что нижние чины продовольственной армии должны будут в точности следовать линкеусанской доктрине, и понимания ее философских оснований от них не потребуется.